Фермата

______________

* Проклятый осел (ит.).

Робость меня покинула, и я преградил путь трубачу. Я просил, умолял его, в страхе я пообещал ему написать шесть новых менуэтов с двойными трио для предстоящего городского бала, и мне удалось укротить его. Он вернулся, подмастерья за ним, вскоре состав оркестра восстановился, и не хватало только одного органиста. Медленным шагом пересекал он рыночную площадь, ни крики, ни жесты - ничто не способно было вернуть его назад. Терезина наблюдала за происходящим, едва сдерживая смех; гнев Лауретты сменился веселостью. Она преувеличенно хвалила меня за усердие, спросила, играю ли я на клавире, и не успел я оглянуться, как уже сидел на месте органиста, перед партитурой. Никогда прежде я не аккомпанировал певицам и не управлял оркестром. Терезина сидела рядом со мной и показывала мне темпы, от Лауретты я время от времени слышал "браво!", оркестр слушался, всё шло на лад. На второй репетиции все окончательно встало на свои места, и впечатление, какое произвели сестры на концерте, было неописуемым. В столице по возвращении государя должны были состояться празднества, сестер пригласили участвовать в спектаклях и концертах, и то время, которое еще оставалось до праздника, они решили пожить в нашем городке. Так и получилось, что они дали еще несколько концертов. Восхищение публики готово было перейти в безумие. И только старушка Мейбель, взяв понюшку табака из мопса, держалась своего мнения: "Это неприличный крик, а не пение, петь же нужно дюс"*. Органиста не было видать, да я и не замечал его отсутствия. Ведь я был самым счастливым человеком на земле!

______________

* Сладко (фр.).

Целыми днями я просиживал у сестер, аккомпанировал им, переписывал голоса для предстоящих концертов в столице. Лауретта была моим идеалом, - ее дурное настроение, страшную вспыльчивость, мучения за клавиром - все я сносил терпеливо! Ведь это она, она впервые открыла для меня, что такое истинная музыка. Я начал учить итальянский язык и стал пробовать свои силы в сочинении канцонетт. Если Лауретта пела их, а тем более хвалила, я чувствовал себя на седьмом небе! Иногда даже казалось мне, что вовсе не я сочинил и написал эту музыку, а что только в пении Лауретты зарождается в ней луч мысли. К Терезине я не мог по-настоящему привыкнуть, она пела не часто, не слишком баловала меня своим вниманием и, казалось, даже потешалась на мой счет за моей спиной. Наконец пришла пора отъезжать в столицу. Только тогда я почувствовал, что значила для меня Лауретта, - немыслимо было с нею расстаться. Нередко, когда она была совсем sformiosa*, она ласкала меня совсем невинным манером, однако кровь моя кипела, и только холодность, которой оборонялась она от меня, мешала мне заключить ее в объятия в бешеном припадке чувства.

______________

* Лукавая (ит.).

Я пел тенором, голос мой хотя и не был развит, но теперь формировался быстро. С Лауреттой я часто исполнял нежные итальянские дуэттино, которым числа нет. Вот такой дуэт мы и пели с нею вместе, когда до отъезда оставались считанные часы: "Senza di te ben mio, vivere non poss'io"*... Как выдержать все это? Я бросился к ногам Лауретты, я был в отчаянии! Она подняла меня с земли: "Но милый друг! Разве мы непременно должны расстаться?" Безмерно удивленный, я весь обратился в слух. Она предложила мне отправиться с нею и с Терезиной в столицу, потому что, коль скоро я намерен посвятить себя музыке, мне все равно рано или поздно придется уехать из маленького городка. Вообрази себе человека, который падает в мрачную, бездонную пропасть, прощается с жизнью, уже, кажется, ощущает удар, который должен положить конец его существованию, однако внезапно переносится в светлую, увитую розами беседку, сотни светлячков скачут вокруг него и поют: "Наш дражайший, вы пока еще вполне живы"... Так было у меня на душе. Я должен вместе с ними в столицу! - это я уже знал твердо. Не стану утомлять повестью о том, как доказывал я дядюшке, что непременно обязан отправиться в столицу; в конце концов она же не за горами. Наконец дядя уступил и даже пообещал поехать вместе со мною. Вот напасть-то!.. Я ведь никак не мог заявить о своем намерении ехать вместе с певицами. Меня спас только сильный катар, который напал на дядю. Я сел на почтовых, но только до первой станции. Тут я остановился, поджидая свою богиню. Тугой кошелек позволил мне приготовить все как подобает. Я предполагал сопровождать своих дам в настоящем романтическом стиле - как паладин на коне. Для этого я приобрел себе не слишком красивого, но, по уверениям торговца, выносливого одра и в назначенное время пустился навстречу певицам. Маленькая двухместная карета медленно подкатывала. Напротив сестер прикорнула их камеристка - маленькая толстая Джанна, неаполитанская девка. Карета была доверху нагружена сундуками, картонками и коробками, с которыми никогда не расстаются дамы. На коленях Джанны сидели две моськи, яростно залаявшие, когда я стал радостно приветствовать долгожданных дам. Все шло замечательно, пока на последней станции мою кобылу не посетила совсем особенная мысль - ей захотелось домой. Зная, что строгость в таких случаях не слишком полезна, я пробовал применить кроткие средства, однако, сколь дружески ни уговаривал я закосневшую в упрямстве лошадь, слова мои ее не трогали. Мне надо было вперед, лошади назад, так что в итоге я добился только того, что она не шла назад прямиком, а кружилась на месте. Терезина высунулась из окошка и громко хохотала, между тем как Лауретта, закрыв лицо руками, громко кричала - словно моя жизнь подвергалась большой опасности. Отчаяние рождает мужество, я хорошенько пришпорил негодяйку-лошадь, однако в ту же самую секунду, сброшенный безжалостной тварью, оказался на земле. Лошадь стояла смирно и глядела на меня, вытянув шею и словно бы злорадствуя. Я не мог встать сам, кучер поспешил мне на помощь, Лауретта выскочила из кареты, она рыдала, кричала, Терезина хохотала и не могла остановиться. Я подвернул себе ногу и не мог бы ехать на лошади. Что тут делать? Привязали лошадь к карете, а мне оставалось только заползти в экипаж. Вообрази себе двух дам, достаточно основательных, толстую служанку, двух мосек, дюжину сундуков, картонок и коробок, да еще сверх всего меня - и это в маленькой двухместной карете; вообрази себе, как ноет Лауретта, которой неудобно сидеть, как лают моськи, трещит языком неаполитанская девка, как дуется на меня Терезина, как болит у меня нога, и ты оценишь всю прелесть моего положения. Наконец Терезина сказала, что больше не может. Остановились, она немедленно выпорхнула из кареты, отвязала лошадь, села поперек седла и принялась скакать и гарцевать перед нами. Не могу не признаться - она превосходно держалась. Ей всегда была присуща грация, величественность, а теперь это проявилось еще отчетливее. Она велела подать себе гитару и, обмотав уздечку вокруг руки, принялась петь гордые испанские романсы, сопровождая пение полнозвучными аккордами. Ее светлое шелковое платье развевалось, играло блестящими складками, а белые перья на шляпе кивали в такт пения и реяли вокруг воздушные духи, купающиеся в звуках музыки. Картина романтичная до самой последней степени - я не мог отвести глаз от Терезины, хотя Лауретта и бранила ее дурочкой и сумасбродкой, которую не доведет до добра ее задор. Однако все кончилось благополучно, кляча излечилась от своего упрямства, а может быть, певица была для нее поприятнее, чем паладин; короче говоря, лишь перед самыми воротами столицы Терезина вновь протиснулась в тесную карету.