Утренняя звезда

- Полно, милая!

- Мои братья тоже в тюрьме! Мама каждый день плачет...

- Я знаю, милая.

Она помогла Еве надеть пальто: ее пальцы коснулись худеньких плеч девушки. Не ест досыта, подумала она. Она обняла Еву за талию и притянула к себе.

- Ну-ну, перестань плакать.

- Н-не могу...

- Все еще уладится, Джонни-Бой вернется.

- Вы думаете?

- Ну, конечно, детка. Конечно, вернется.

Обе они молчали, пока не вышли на крыльцо. Им было слышно, как журчит вода в колеях дороги.

- Так смотрите же, пусть Джонни-Бой скажет товарищам, чтобы они покуда не заходили к нам, - сказала Ева.

- Я ему скажу. Не беспокойся.

- До свидания!

- До свидания!

Прислонившись к дверному косяку, она глядела вслед Еве, которая скрылась за пеленой дождя, и медленно покачивала головой.

2

Она опять стояла у доски и гладила, когда услышала шаги на заднем дворе, чмокающие по грязи; она знала, что это шаги Джонни-Боя, потому что много лет прислушивалась к ним. Но сегодня от дождя и страха ей показалось, что они удаляются, и это она едва могла вынести. Слезы выступили у нее на глазах, и она сморгнула их. Она чувствовала, что "он пришел для того, чтобы она его потеряла: увидеть его теперь значило проститься с ним навсегда. Но она не могла проститься с ним словами: это было у них не в обычае. Они могли целыми днями сидеть в одной комнате и не разговаривать; она была его мать, а он был со сын; большей частью довольно было кивка головой, одного звука, чтобы понять все, что она хотела сказать ему, а он - ей.

Она даже не повернула головы, когда услышала, как он тяжелыми шагами вошел в кухню. Она слышала, как он придвинул стул, сел и, вздохнув, начал стаскивать башмаки; они упали на пол с тяжелым стуком. Скоро в кухне запахло сохнущими носками и трубкой. Мальчик хочет есть! Она перестала гладить и оглянулась на него через плечо: он попыхивал трубкой, откинув голову назад и положив ноги на край плиты; его веки были опущены, от промокшей одежды, нагретой возле огня, шел пар. Господи, мальчик с каждым днем становится все больше похожим на отца. И трубку в зубах держит точно так же, как отец. Любопытно, а ладили бы они с отцом, если бы тот был жив. Уж верно, были бы дружны - они так похожи. Хорошо, если б у нее были еще дети, кроме Сэга, а то Джонни-Бой все один да один. Трудно мужчине, когда нет женщины рядом. Она подумала о Еве; девушка ей нравилась; сердце ее никогда не билось с такой живой радостью, как в ту минуту, когда она узнала, что Ева любит Джонни. Но за Евой стояли холодные белые лица. Если они узнают - это смерть... Она вздрогнула и обернулась, когда трубка Джонни-Боя со стуком упала на пол. Он подобрал ее, застенчиво улыбнулся матери и помотал головой.

- Ох, до чего хочется спать, - проворчал он.

Она принесла подушку из своей комнаты и дала ему.

- Вот, - сказала она.

- Хм, - отозвался он, засовывая подушку под голову.

Они опять замолчали. Да, ей придется снова выгнать его на дождь и холод, может быть, его схватят, может быть, она видит его в последний раз, почем знать. Но сначала она даст ему поесть и обсушиться, а потом уже скажет, что шериф узнал о завтрашнем собрании у Лема. И она заставит его принять побольше соды перед уходом: сода всегда помогает от простуды. Она взглянула на часы. Одиннадцать. Еще есть время. Расстелив на плите газету, она поставила на нее полную тарелку овощей, чашку кофе, персиковый компот, положила нож, вилку, ломоть кукурузного хлеба.

- Иди ужинать, - сказала она.

- Сейчас, - сказал он.

Он не двигался с места. Она опять принялась гладить. Скоро она услышала, как он начал есть. Потом нож перестал звякать о тарелку, и она поняла, что он кончил ужинать. Было уже почти двенадцать. Она даст ему отдохнуть еще немножко, а потом скажет. Пожалуй, до часа. Он так устал... Она выгладила все, убрала доску, сложила белье в шкаф. Она налила себе чашку кофе, придвинула стул, села и стала пить.

- Ты почти обсох, - сказала она, не глядя на сына.

- Да, - сказал он, живо повертываясь к ней.

По тону ее голоса он понял, что это только начало. Она допила чашку и подождала еще немного.

- Ева была здесь.

- Да?

- Ушла с час назад.

- Что она говорит?

- Говорит, что к старику Лему приходил сегодня шериф.

- Насчет собрания?

- Да.

Он пристально глядел на раскаленные угли, которые просвечивали сквозь щели в плите, и нервно теребил волосы. Она знала, что он думает о том, откуда мог узнать шериф. В молчании он спрашивал ее без слов, и она без слов отвечала ему. Джонни-Бой слишком доверчив. Он хочет, чтобы партия росла, и принимает людей, еще не узнав их как следует. Нельзя же доверять такое дело любому белому...

- Знаешь, Джонни-Бой, ты принял много белых за последнее время...

- Ах, мать!

- Джонни-Бой...

- Пожалуйста, мать, не говори об этом со мной.

- А не мешало бы и послушать, ты еще молод, сынок.

- Я знаю, что ты скажешь, мать. И ты ошибаешься. Нельзя принимать только тех людей, которых мы давно знаем и к которым хорошо относимся. Если мы будем рассуждать по-твоему, то в партии никого не останется. Если кто уверяет, что он на нашей стороне, мы его принимаем. Мы не настолько сильны, чтобы долго выбирать.

Он порывисто встал, засунул руки в карманы и повернулся к окну; она смотрела ему в спину, оба долго молчали. Она знала, что он глубоко верит в свое дело. Он всегда говорил, что черные не могут одни бороться против богачей, человек не может бороться в одиночку, когда все против него. Но он так глубоко верит, что эта вера делает его слепым, думала она. Они не раз спорили об этом прежде; она всегда терпела поражение. Она покачала головой. Бедный мальчик, он не понимает...

- Только это не кто-нибудь из наших, Джонни-Бой, - сказала она.

- Почему ты так думаешь? - спросил он. Голос звучал тихо, в нем слышалось раздражение. Он все еще стоял лицом к окну, и время от времени желтое лезвие света падало на его резко очерченный черный профиль.

- Потому что я их знаю, - сказала она.

- Кто угодно мог сказать.

- Только не наши, - повторила она.

Он отмахнулся быстрым пренебрежительным жестом.

- Наши! Да скажи, ради бога, кто это "наши"?

- Те люди, с которыми мы родились и выросли, сынок. Люди, которых мы знаем.