Христос спускается с нами в тюремный ад

"Для этого я и пришел сюда", - сказал вежливо пришедший. Я сказал: "Господин прокурор, вы имеете в истории знаменитого предшественника. Его звали Понтий Пилат. Ему было поручено судебное производство по делу одного человека, в безвинности которого он был уверен. Но Понтий сказал себе: "Ну и что из того? Неужели из-за плотника, и к тому же еще и еврея, я должен ставить на карту свою карьеру?" Это злоупотребление судебной властью не забыто и до сих пор, несмотря на то, что прошло две тысячи лет. И какую бы церковь мира вы не посетили, в любой из них вы услышите в "Символе Веры"[23] , что Иисус был распят Понтием Пилатом".

У моих друзей в комнате номер 4 сделались озабоченные лица. Я продолжал: "Спросите свою совесть, господин прокурор, и вы должны будете признать, что мы являемся жертвами вопиющей несправедливости. Даже если партия считает нас виновными, то для искупления нашего преступления тюремное заключение было бы достаточным. Но здесь происходит растянутая во времени смертная казнь. Прежде чем вы будете отчитываться, взгляните только на нашу еду. Обратите внимание на то, что у нас нет ни отопления, ни самого примитивного лекарственного лечения. Мы погибаем в грязи и болезнях. Разрешите сообщить вам о некоторых фактах жестокости, которые мы терпим, и вы напишите потом правду. Не умывайте своих рук, как Пилат, за счет беззащитных людей".

Чиновник угрюмо взглянул на меня, повернулся на каблуках и молча вышел. Новость о том, что он меня выслушал, быстро распространилась по тюрьме, придав мужества и другим людям. Прежде, чем партчиновник покинул помещение, в конторе коменданта тюрьмы раздавалась ругань. В тот же день охранники стали вежливыми, чуть ли не осознавшими свою вину. Через неделю комендант был освобожден.

После того, как наше тюремное существование в некотором роде улучшилось, я начал вставать и каждый день делать по нескольку шагов. Доктор Алдеа привел с собой тюремного врача и попросил его осмотреть меня.

"Мы не разобрались в вас, - сказал Алдеа. - Ваши легкие похожи на сито, позвоночник также поражен. Мы не смогли наложить вам гипсовой повязки откровенно сказать, у вас вообще не было никакого медицинского лечения. Ваше состояние здоровья хотя и не улучшилось, но и не ухудшилось. Поэтому мы хотим перевести вас куда-нибудь из комнаты номер 4".

Мои друзья были счастливы. Факт, что после двух с половиной лет, человек впервые покидал эту камеру живым, стал для них утешением.

Однажды утром я увидел, что перед служебным помещением тюремного сторожа стоял исполненный достоинства, старый православный священник. Холодный ветер развевал его белую бороду. Он только что был доставлен и его оставили там во дворе.

"Что же здесь делает этот старый священник?" - спросил один из нас.

"Он пришел, чтобы послушать исповеди заключенных", - съехидничал другой.

Именно это вскоре начал делать отец Сурояну. Вокруг него образовывалась настолько благоговейная атмосфера, что многие испытывали желание рассказать этому человеку всю правду. Я не верю в исповедь как таинство, но тем не менее я откровенно ему рассказывал о своих сомнениях и признавался в грехах, о которых до сих пор не говорил ни единому человеку. Не часто в исповеди так обнажались корни зла. Я все более обвинял себя, но во взгляде отца Сурояну я не увидел презрения, а только любовь.

У Сурояну причин для жалоб было куда больше, чем у нас всех вместе взятых. История его семьи была трагичной. Одну из дочерей, которая была калекой, ограбил муж. Он находился вместе с нами в Тыргул-Окна. Другая дочь с мужем были приговорены к двадцати годам тюрьмы. Один из его сыновей умер в тюрьме. Второй сын, который был священником и на которого Сурояну возлагал большие надежды, стал врагом своего собственного отца. Его внуков или преследовали в школе, или они лишились своих мест из-за "враждебной деятельности" своих родителей. И тем не менее отец Сурояну, этот простой и малообразованный человек, весь день занимался тем, чтобы обрадовать или ободрить других. Он не говорил людям: "Доброе утро", приветствовал их словом из Библии: "Радуйтесь!" "В тот день, когда ты не можешь смеяться, - сказал он мне, - ты не должен открывать свою лавку. Для смеха человек использует семнадцать мускулов своего лица, а для злого выражения на лице понадобятся все сорок три. Чтобы быть злым требуется больше усилий, чем для того, чтобы быть добрым." Я спросил его: "Вы пережили столько несчастья, как же вы можете всегда радоваться?"

"Тяжкий грех - этого не делать, - ответил он. - Всегда имеется хороший повод для радости: на небе есть Бог, есть Он ив сердце. На завтрак я съел сегодня кусок хлеба. Он был таким вкусным. Посмотрите, сейчас светит солнце! И как много людей здесь любят меня! Каждый проведенный без радости день это потеря, мой сын. Этот день никогда уже не вернется".

Любовь и ложь во спасение

В моей следующей посылке было 100 граммов стрептомицина. Я подумал о людях, которых оставил в комнате номер 4 и попросил Ставрата отдать лекарство самому больному из них.

"Это - Султанюк, - сказал он с отвращением. - Нацист из Железной Гвардии, тертый калач. Он близок к смерти, хотя и не хочет это признать. Вы должны лучше сами принимать это лекарство! Но, если вы непременно хотите..."

Ставрат очень быстро вернулся. "Он хочет знать, от кого это лекарство. И когда я сказал, что от вас, он ответил, что ничего не хочет брать от еврея. Этот фанатик неисправим".

Я надеялся найти другой путь. Когда Ставрат ушел, я попросил Иосифа взять на себя роль посредника. Никто бы не смог считать его обманщиком.

"Скажи Султанюку, что генерал ошибся. Скажи ему, что это подарок от Граникеру. Он тоже был воином Железной Гвардии, и я слышал, что он недавно также получил лекарство".

Попытки Иосифа остались безуспешными. "Султанюк не верит, что Граникеру что-то хочет подарить ему. Он не возьмет, если вы не поклянетесь, что это не от вас!"

"Почему бы нет? - спросил я, - Я дал ему лекарство, и он может получить от меня и клятву также. В действительности, стрептомицин - не моя собственность. Я передал его Богу в тот момент, когда получил его."

Доктор Алдеа был занят, когда поступил стрептомицин. Когда он услышал, что произошло, онемел. Даже Ставрат был смущен моей "ложной клятвой". Он сказал: "Я думаю, что ваш духовный сан обязывает вас говорить только правду и ничего более кроме правды".