Черный квадрат

- А ведь я с самого начала, еще тогда, у Нечаева, знала, что тем и кончится... И заруби себе на носу - не ты меня, дурочку глупую, заманил и соблазнил, а я тебя.

- Какая разница?!

- Большая. Чтобы ты не чувствовал себя виноватым. Если не передо мной, так...- Она указала чуть заостренным книзу подбородком с шоколадной родинкой под нижней губой на портрет Ирины, висевший на стене за его спиной. И тут же укорила себя: - Прости, я не должна была это говорить. Тебе неприятно? Извини. Просто ты знай - я сама. И хотела, и еще тогда знала, что это как-нибудь случится. Так что можешь спать спокойно.

- Ты, я... Я тоже знал с самого начала, еще когда ты была с Нечаевым...

- И о нем не надо,- прервала она его,- когда это было-то... Было, да сплыло, и вспоминать не стоит.- Неожиданно спросила: - Наверняка ты думаешь, что я со всеми так?..- Чуть отстранилась, заглянула ему в глаза.- Позирую голая перед чужими мужиками... Думаешь? - И сама же себе ответила: - Думаешь. Да, лезут, предлагают, обещают, но, если хочешь знать, я никогда... Не веришь? - И опять за него ответила: - Не веришь, куда тебе.- И совсем уж неожиданно: Если я буду клянчить, чтобы ты говорил, что любишь меня,- не надо, молчи. Да я и не буду!

- Не поверишь? - Он слышал грудью, как сердце ее колотится скоро, мелко.

- Хорошо, уговорил.- Она выскользнула из его рук, огляделась вокруг: Куда идти?

Когда все, чего он так страшился и чего жадно хотел, минуло и он лежал на спине, а она так и осталась на нем, уткнувшись лицом в его шею и душно дыша в нее, а он все еще не мог прийти в себя от того, как бесстрашны, беззастенчивы были ее - и его, его тоже, впервые в жизни! - ласки, как не похожи они были на ласки, которыми скупо, уклончиво и стесненно одаривали друг друга он и Ирина.

Она не удержалась - дрожа и выгибаясь под ним, на нем, рядом, все время требовала сквозь хриплые стоны: "Скажи, что любишь меня, говори, что любишь, говори, говори...", а он и без ее просьб шептал и шептал: "Люблю, люблю, люблю..." - и в этом не было неправды.

- Ты устала? - спросил он.

- Глупый, от этого кто же устает?! Тебе было плохо со мной? Только не ври!

- Такого со мной еще никогда... правда. И я никогда, ни разу не изменял... - запнулся, не смея произнести Ириного имени.

Она закрыла ему рот влажной ладошкой:

- Не надо о ней, грех. - Скатилась с него, легла рядом. - И вообще давай ни о чем не говорить.

- Но она - есть... - не удержался он.

Она долго молчала, потом усмехнулась:

- А меня - нет... - Не дала ему ответить: - Молчи! С меня, ты думаешь, как с гуся вода?.. - И настойчиво, будто это было самым главным: - Я просила, ну, когда мы этим занимались, чтоб ты врал, что любишь?..

- Не помню, не слышал, не до того было.

- Просила,- по привычке сама себе ответила,- дура дурой...- Приподнялась на локте, наклонилась над ним, все еще плотный, налившийся, острый ее сосок коснулся его груди.- Потому что я, представь себе, не могу без любви. Знаю, что нет ее, откуда ей взяться, а - не могу, вот и обманываю себя...

И - резко, зло: - Не тебя, а сама себя, себе лапшу на уши вешаю. Не верь! Никогда не верь! - Опять откинулась на спину.- Да и никогда больше у нас с тобой ничего не будет...

- Это я тебе говорил, что люблю...

- Потому что я клянчила, я себя знаю!

- Я сам. И если на то пошло, я-то не врал.

- Найди кого поглупее!

- Я тоже без этого, наверное, не могу.

- На минуточку! Чтоб накачать себя! Или потому, что меня жалко стало... Ненавижу, когда меня жалеют!

- Не на минутку, а... - Не надо бы ему это говорить, а сказал: - Только навсегда, похоже, этого не бывает...

- Чего захотел!..- Вскочила на колени, села на него верхом, и в глазах ее не было и тени обиды или упрека.- Но еще минутка-то у нас есть? Тогда корми меня, я со вчерашнего утра не ела, прямо голодный обморок.- Он хотел было встать, пойти на кухню, но она не отпустила его, наклонилась и, прежде чем поцеловать, спросила: - А когда я поем, еще минутка у нас найдется?..

И все - сначала.

Утром он посадил ее в трамвай и глядел ему вслед, пока он не исчез из вида, все еще не отдавая себе отчет в том, что произошло, что на него нашло, не понимал, что же будет дальше, но и знал наперед, что ни забыть того, что произошло, ни уверить себя, будто то, что произошло, не оставит по себе следа и не поколеблет его жизнь, он не сможет, да и не захочет.

Но когда трамвай скрылся за поворотом Яузского бульвара, все встало на прежние свои места - был Логвинов, был Анциферов, были трусость и предательство, а Ольги - как не бывало.

И Маросейку будто подменили - торопливая толпа на тротуарах, очереди у магазинов, плоские, недобрые и готовые к худшему лица.

16

Рассказать Ольге о Логвинове, Анциферове и своем отступничестве он так и не осмелился. Ирине он тоже ничего не скажет, решил он, она и так наверняка все знает из первых рук, да и кто, как не она, мог рекомендовать его Логвинову?! В этом он был совершенно уверен, тем более что после своего возвращения с дачи она, ни о чем его не спрашивая, как-то, казалось ему, странно, будто с ожиданием чего-то, смотрит в его сторону.

И Рэм Викторович, скрепя сердце и постоянно ощущая его свинцовой холодной тяжестью, принял единственное, на его взгляд, и, в итоге мучительных раздумий и расчетов, возможное и безопасное решение: написать потребованную от него Логвиновым записку - записку? не донос ли? - как можно осторожнее, обтекаемее, уходя от прямых инвектив, округло и почти двусмысленно, говоря больше о стихах из романа, чем о самом романе, и ни разу не употребив слов "антисоветский", "безыдейный" или еще каких-либо из тех, которые наверняка от него ждали. И сидеть тихо, залечь на дно, не напоминать о себе, никуда не соваться со своей запиской, покуда сам Логвинов не вспомнит о ней и не затребует его, Иванова, на правеж.

А что будет, если о нем не забудут, прижмут к стенке,- об этом Рэм Викторович старался не думать.

Но Анциферов как в воду глядел: на всевозможных, одно за другим гневной чередою, собраниях и обсуждениях никто уже не говорил о самом романе, автора клеймили не за то, что он его написал, а за то, что передал за границу и получил там Нобелевскую премию, и именно за это требовали беспощадного осуждения и наказания, вплоть до выдворения из страны, - не до Иванова с его запиской уже было: речь шла об оскорбленном достоинстве державы.