Мой ледокол или наука выживать

Это стало самым главным чудом моей жизни.

Закончив писать о самом страшном, я подумал, а почему бы не продолжить? Теперь уже во имя детей и внуков. Я всегда верил, что главное качество в человеке — это найти в себе силы продолжить движение вперёд и остаться продуктивным человеком и гражданином. Я жалею людей, живущих только воспоминаниями. Это значит — они закончили своё движение вперёд. Я знаком с одним только видом воспоминаний — воспоминаниями, облегчающими душу. Жизненный опыт, опыт борьбы должен помогать человеку в достижении следующей цели. Я не восторгаюсь людьми, попавшими в советскую тюрьму. Попасть в советскую тюрьму за неправильно сказанное слово или за мнение, не совпадающее с линией партии, в то время было очень просто. И я не вижу в этом героизма. Выжить в тюрьме или в лагере, остаться человеком, а потом всё же добиться своей цели — вот что ценно. Это и есть героизм!

Как сказал философ и математик Бертран Рассел: «В войне побеждает не тот, кто прав, а тот, кто остался в живых».

Часть вторая

Борьба за свободу

1969-1976

Ленинград

«Бодался телёнок с дубом».

Александр Солженицын

Глава 14

ВОЗВРАШЕИПЕ К ЖПЗНП

Четыре года я мечтал о кнопке звонка в квартире номер 4 дома номер 25, что на 6-й Линии Васильевского острова. Я позвонил. Вышла мама. Она охнула, заплакала и стала опускаться на пол. Я поддержал её. Мы постояли так несколько минут. Потом она пошла готовить папу к встрече со мной. Всё повторилось.

Стали приходить люди. Все поздравляли. Что-то говорили. Я плохо понимал, что они говорят. Потом отец сказал; что надо бы отметить моё возвращение и поставил на стол бутылку водки. Затем, по своему обыкновению, он пошутил, что я, наверное, привык пить стаканами и налил мне полный гранёный стакан.

Ответил, что пить-то особенно не хочу, но если пьём, то — пожалуйста! И залпом проглотил содержимое стакана. Выражение маминого лица изменилось. Она робко спросила, может быть надо закусить. Я ответил вполне серьёзно, что мы, обычно, после первой рюмки не закусываем. (У нас просто никогда не было достаточно закуски.) Папа, по инерции, продолжил шутить и налил ещё один стакан. Я выпил и его. На лице у них был написан ужас Мне даже не было понятно, что именно их смутило. Я вообще мало понимал, что происходило вокруг. Движущей силой всех моих действий служил только адреналин, который выделялся в моём ослабшем теле в огромных, несоизмеримых количествах.

Я был инопланетянином, свалившимся на неизвестную планету. Человеком, психически ненормальным по критериям того общества, в которое вернулся. Общество, в свою очередь, казалось мне тоже психически ненормальным. Мой взгляд на мир различал в нём только два цвета: чёрный и белый. В моём мире было разделение на врагов, на друзей и на нейтральных людей, которые не мешают и не вмешиваются. Врагов надо было остерегаться. С другом разделяют всё. Если друг стоял на кухне и мыл посуду, то следовало без пояснений встать рядом и делать дело, пока работа не будет завершена. Если друг звонил и говорил, что ты ему нужен, естественным было немедленно выехать к нему, не задавая вопросов. Никто не имел права вторгаться в твоё физическое и внутреннее душевное пространство. Святость и неприкосновенность личного пространства считалась обязательной, как по отношению к самому себе, так и по отношению к другим. Нельзя дёргать человека, когда он этого не хотел. Нельзя навязывать темы для разговоров, о которых человек не хотел говорить. Нельзя было задавать человеку вопросы на личные темы, пока он сам их не поднимал. Мы, например, с моим другом могли просидеть в одной комнате целый вечер, не произнося ни слова. И нам было хорошо вместе. Каждый думал о своём. Понятия опасности, горя, радости толковались мною по-другому. Девушка, плачущая из-за потери брошки, потери денег, ссоры с любимым человеком и другой ерунды, была, в моём понимании, психически неполноценна. Из-за таких мелочей не плачут, так как это же не связано со смертью. У меня была ясность и однозначность во всём. Решения принимал всегда быстро и на месте.

Я не был пьяницей, как подумала мама, а просто был проспиртованным. Я не пьянел от выпитой бутылки водки. Алкоголики быстро пьянеют. Но это те нюансы, о которых мама не знала, а я объяснить ей не мог. Мы пили постоянно, чтобы согреться. Так было и на подводных лодках, и в штрафной роте.

Когда лодка в подводном положении, температура внутри всегда плюс 4 градуса. Из-за запаха тухлых яиц, выделяемого системой регенерации, принимать пищу невозможно. А вот пить было можно. И мы пили.

Я не мог поддерживать беседу, так как забыл русский язык. Но зато в совершенстве владел русским матом. Это был тот единственный язык, на котором мог общаться. Поэтому я молчал.

С точки зрения физического здоровья, ситуация обстояла ещё хуже. Я был дистрофик. Не мог есть. Меня тошнило. От цинги зубы продолжали выпадать. Кроме всего прочего, я чувствовал себя безразличным к окружающему миру человеком.

Мама быстро всё поняла. У неё был опыт общения с послеблокадным и послевоенным отцом.

Первый месяц большую часть времени я пролежал в кровати. Изредка вставал, топтал ногами свою военно-морскую форму и ложился снова в кровать.

Мама кормила меня куриным бульоном из ложечки. За первые полторы недели мы преодолели рвотную реакцию. Я начал вспоминать нормальный русский язык.

Через пять недель я встал, сказав самому себе, что хватит валяться, и принял новую стратегическую программу своего будущего. Она состояла из трёх пунктов:

1. Любой ценой завершить своё инженерное образование.

2. Восстановить свою профессиональную квалификацию.

3. После завершения первого и второго пунктов — уехать в Израиль любой ценой.

Первые два пункта я сообщил родителям, третий оставил при себе.

Поступление и учёба в Ленинградском Кораблестроительном Институте выглядели нереальными по моему состоянию на то время. За последние годы я забыл не только русский язык, но и элементарную школьную программу. Голова потеряла навыки обучения. Всё выветрилось.

Остался один флотский мат и умение выживать при любых обстоятельствах. Первое качество мне помочь явно не могло. Я сосредоточился на втором — на выживании. Первый мой вступительный экзамен состоялся через полтора месяца после возвращения домой. Это был письменный экзамен по математике.

Надо решить три задачи из пяти. Я мог поступить институт после армии вне конкурса с минимальным баллом. Достаточно получить три тройки, чтобы быть зачисленным. Мой лучший друг Слава Хаяк, отслужив три года, уже год был на свободе. Он успел подготовиться к поступлению. На экзамене я с большим трудом решил одну задачу из пяти. Слава решил себе три задачи и мне две. Так мы оба получили по тройке.

Устный экзамен по математике — проблема. Я ничего не знал, и шансов на сдачу у меня не было.

Когда я пришёл на экзамен, там сидели молоденькие мальчики и девочки, пришедшие туда сразу после школы. Они обсуждали в коридоре ответы на экзаменационные билеты, говоря на каком-то «китайском» языке. Я не понимал, о чём они говорят.

Все абитуриенты очень красиво одеты. Мне же нечего было одеть на экзамен. Новой одежды не было, а из старой я вырос. Поэтому пришёл в форме с отрезанными погонами. Среди этих детей я выглядел нескладным стариком со сломанным носом. Начался экзамен. Ответы на все вопросы в билете я мастерски списал из учебника, не всегда понимая, что там было написано.

Экзаменаторы ходили между столами и подсаживались к экзаменуемым. Ко мне подошла женщина-экзаменатор и подсела за стол. Посмотрев на нее, я понял — это не мой вариант. Сказав, что не готов, попросил ещё несколько минут. Буркнув, что это не принято, она недовольно поднялась. В ту же минуту я заметил аспиранта моего возраста, ходившего между столами, и подозвал его.