На тротуаре

— Вот увидишь: пошумит, пошумит и утихнет. А теперь посмотрим, что скажут рабочие.

Рабочие. Человек сто. Целая толпа. Плечо к плечу. Это тебе не повар. Первое, что пришло Евгению в голову, — дать отбой. Но ему уже понравилось не отступать. Чувствовать себя крепким, сильным, не бояться трудностей… Пусть приходят. Добро пожаловать.

Вот и сейчас, когда он поднимается по лестнице к Магде, крепко держась за перила, медленно переступая со ступеньки на ступеньку, он готов встретиться с трудностями лицом к лицу.

«Завтра напишу Лазову», — решает он.

Они теперь настоящие боевые друзья. В тот день против них были шахтеры — проголодавшиеся, грязные, потные, только что из забоя. Они вошли в столовую и увидели белые скатерти. Новая выдумка доктора.

Это-то и было здорово. Входят и останавливаются. Против тебя целая толпа. Наседают. А ты чувствуешь, что твоя грудь — это стена.

Ты поставил на карту все. Самого себя. Все, что ты сделал до сих пор. Помог этому, был другом того, целый вечер провел у изголовья шахтера, который сейчас стоит прямо против тебя, взбешенный твоим поступком. Он голоден. Понимает, что ты, может быть, и прав, но он голоден. Пробыв целый день под землей, взмокший, усталый, он уже несколько часов мечтает о тарелке горячего супа. И вот он уже в столовой, а ты заставляешь его еще идти мыться.

Он против тебя. Тебя могут освистать, но стоит тебе отступить, как тебя опять поднимут на смех… Если даже не отступишь, а только опустишь глаза, заколеблешься, — это будет конец.

Надо выстоять. Если бы та минута стала камнем, то теперь, у дверей Магды, он вынул бы его из кармана и с благодарностью поцеловал.

«Речей не произноси! — раз десять повторил ему Лазов. — Стой прямо и смотри в глаза. Надень самый новый и чистый халат».

Несколько пар глаз… потом десять пар, двадцать. Шахтеры подходили и подходили. Они с Лазовым оставили без скатертей только два стола. Два грязных стола для самых упрямых. Вокруг этих столов образовалась настоящая толкучка. Там было всего восемь мест, а уселись двадцать восемь человек, но от этого дело быстрей не пошло.

— Встаньте, товарищи, встаньте в очередь! — растопыривая руки, надрывался высокий шахтер.

И вот наконец два рабочих, два парня. Один с рыжеватым коком и в зеленом свитере. Они были в самом конце очереди. Посмотрели друг на друга, улыбнулись: упрямство тут ни к чему. И отправились в душ.

За ними еще двое. И еще. В первый день десять, потом еще десять. А через две недели уже все сначала заходили в душ, а потом шли обедать. И когда Евгений видел, как они выходят из шахты и направляются в душ, ему казалось, что он голыми руками построил монументальный квартал, такой же громадный, как центр Софии.

8

А вот и звонок. Черный кружок с белой кнопкой. Самый обыкновенный звонок — такие на каждой двери.

На дощечке написано: «Стойчевы». Других фамилий нет. Значит, она не замужем. Хотя, кто знает! Три года он ничего не слышал о ней. Евгений смотрит на часы. Пять минут восьмого. Он приподымается на носки, потом опускается на всю ступню. Это движение он очень любит. Еще немного — и он нажмет кнопку звонка. Он сейчас как натянутая струна. Хорошо, когда внутри все бурлит. Это он почувствовал в Брезовице. Евгений считал пропащими дни, когда не испытывал, хотя бы в небольшой степени, это состояние, которое он сам называл — «висеть над пропастью». Ну, может, это и не совсем то, как висят над пропастью, но, во всяком случае, как переходят быструю речку… С камня на камень… Этот вон скользкий… А тот вот-вот перевернется. Что будет со следующим — неизвестно… а под ногами шумит река.

Это согревало сердце. Заставляло кровь быстрее бежать по жилам. Только такие дни он и считал прожитыми по-настоящему. Тяжелобольной, столкновение с Мариновым, букашка в ухе, история с белыми скатертями — все это дает право считать, что ты жил.

Вот почему он любит такие минуты, вот почему он с таким удовольствием покачался, встав на носки, у дверей Магды.

Еще несколько мгновений Евгений смотрит на звонок, потом поднимает руку и нажимает кнопку.

Слышится громкий, резкий звук. Частички этого звука разлетаются по дому, собираются по углам, вытягиваются, как поезд, скрывающийся в туннеле.

Наступает тишина. Лучше такой тишины ничего нет. Потом — взрыв.

Евгений улыбается. Именно за этим он и пришел. Услышать эту тишину. Проверить себя. Сумеет ли он сохранить самообладание? Ведь это то же самое, как оставаться совершенно спокойным, если несут окровавленного шахтера с поврежденной грудью… или если ты инженер и находишь силы быть спокойным, когда крепления в шахте начинают рушиться… Сумеешь ли ты так же владеть собой, когда после звонка послышатся ее шаги? Ты не видел ее годы, любил ее беззаветно, а она сказала, что ты не мужчина, а тряпка и баба. Сказала, а потом поглядела на тебя сверху вниз и захлопнула дверь перед самым твоим носом. За это время ты, правда, научился владеть собой… Но, может быть, когда дело касается сердца, это все иначе? Ведь у сердца свои законы!

Так что же делать? Чтобы решить это, он и пришел к Магде. Он пришел к ней только после того, как схватил за горло Маринова, как почувствовал себя на равной ноге с Лазовым, Цветаном, Костадином, после того, как стал держаться естественно с шахтерами-новичками. Но при виде Маринова у него все же подкашивались ноги. Не так от страха, как от стыда. Сколько времени Маринов подавлял и унижал его! В первый же день назвал его мальчишкой. И, встречая его, Евгений всегда читал на его лице: «Хорошо, мальчик, подожди, у меня дела». И он чувствовал себя оплеванным. И тут же Маринов, стоя с наглым видом на пороге, спрашивал, вызвать ли скорую помощь для Кирилла Янева, а потом еще добавлял: «Хорошо, доктор, подождем… А если подождем, ты узнаешь, доктор? Узнаешь, что с больным?»

При встречах с Мариновым Евгению всегда хотелось свернуть в сторону. Не мог он смело выйти навстречу Маринову. Ко всем мог, только не к нему. А вдруг и сейчас произойдет то же самое? И перед Магдой и перед Мариновым он чувствовал себя одинаково беспомощным.

Долго он боролся с Мариновым. Не один раз он мог уличить его в воровстве. Но выжидал. Хотел действовать наверняка, чтобы тот не ускользнул. Да, и хотел быть уверенным в себе. Однажды совсем было решился, но оказалось, что в этот день Маринов ничего не украл. А на следующий опять украл. Но Евгений уже не мог набраться храбрости и разоблачить вора.

Память о том дне, когда Маринов вышел сухим из воды, была еще свежа.

Маринов умел выбирать момент. Много больных, Евгений занят — только тогда он недовешивал. И наконец наступил долгожданный момент, когда висишь над пропастью, когда внутри все бурлит. Евгений в присутствии группы шахтеров сказал:

— А ну, Маринов, пойдем проверим продукты. Посмотрим, столько ли они весят в кухне, сколько весили на складе.

Поймал его с поличным. Потом привел к Колеву и Лазову. За руку привел. Сказал, что давно его подозревал, но не имел доказательств. А вот теперь факты налицо.

И, глядя на Маринова, сказал:

— Вот он. Этот!

И ни на миг не сводил с него глаз. Ни на миг не почувствовал неловкости. А ведь первое время при виде его он все думал, что они крадут вместе, что и у него тоже руки нечисты.

— Вот он. Он крадет!

Это стоило целой жизни. Было дороже всего. А то, что дороже всего, должно быть полным, цельным. И не только в отношениях с Мариновым, но и с Магдой. Не только в Брезовице, но и везде.

Но будет ли так везде? Вот что его беспокоило. В Брезовице была основа, почва не уходила из-под ног. За его спиной десятки шахтеров, которым он помог, с которыми сдружился.

Крепкую поддержку он находил у Лазова и Колева. С ними он чувствовал себе уверенно. А в Софии… здесь он может стать прежним. Для всех ее приятельниц он мальчик на побегушках. Пойдет пораньше и займет столик в ресторане.

Так же, как Тони, техник на шахте в Брезовице, или как Боре, шахтер. Они делали то, чего от них ждали. Все решили, что Боре остроумен. И что бы тот ни сказал, все было смешно. Он говорил самые обычные вещи — и все казалось смешным. Заранее решили, что все будет смешно.