На тротуаре

Проходят часы, и не знаешь, где ты и кто ты. Потом видишь перед собой человека, который был в твоей власти. Его сердце, грудь — все было в твоих руках. Этот человек начинает приходить в себя. Тогда ты можешь вздохнуть с облегчением. Лучше этого ничего нет. Ты поднялся очень высоко, на самую крутизну. На самый верх. И вот ты удобно располагаешься, и перед тобой открывается самая прекрасная картина на свете. Ты видишь, как больной медленно открывает глаза.

7

Евгений оглядывается и видит, что он уже перед домом Магды.

Он смотрит на него и говорит себе:

— Вот сейчас я опять повисну над пропастью.

Кажется, он сказал это вслух, потому что прохожий, с которым он только что разминулся, останавливается и спрашивает:

— Вы что-то сказали?

— Сказал.

— Повторите, пожалуйста. Я не расслышал.

— Я не вам, — объясняет Евгений.

— Не мне? Но больше никого нет, — отвечает прохожий и озирается.

— Я сказал самому себе, — лаконично отвечает Евгений.

— Самому себе? И часто это с вами случается?

— За последний час… довольно часто.

— Дай бог, чтобы этого с вами больше не случалось!

И прохожий идет своей дорогой. Он невысокого роста, в светлом демисезонном пальто и коричневой шляпе, наверно пенсионер. Похоже на то, что он не очень спешит. Евгений смотрит вслед незнакомцу, и ему жаль, что тот так быстро ушел. Они могли бы немного поговорить.

Легко, непринужденно поболтать о пустяках. Ему нужен сейчас именно такой разговор, похожий на сигарету, которую закуриваешь перед трудным испытанием.

Евгений смотрит на дом Магды. Дом все тот же. Совсем не изменился. Такой же, каким был в воспоминаниях. А обычно бывает иначе. Ведь воспоминания, как лепестки розы: распускаясь, закрывают темные ветви.

Окно Магды на втором этаже. Угловое. Оно кажется выше, потому что вокруг нет домов. Евгений помнит все до мельчайших подробностей. Как будто он был здесь только вчера. Да что вчера, будто он вообще не уходил отсюда.

Вот и ее занавески. При виде их привычно сжимается сердце. Все без перемен. И отношение к нему тоже не изменилось.

«Евгений? Правда, это ты, Евгений?» — сказала она час назад.

«Нам надо увидеться…»

«Завтра я не могу… — И, подумав, добавила: — И в четверг я занята, и в пятницу».

До конца столетия занята.

«Шесть часов? Неужели шесть? Уже так поздно?»

Время ее интересовало гораздо больше, чем он, Евгений. А он хотел, чтобы она обрадовалась. Хотел. Он многого хотел.

И вот он у ее дома. Смотрит на окно, Да, она там, высоко, а он здесь, внизу. Она распахнет окно, помашет ему рукой и опять закроет окно — вот самое большее, на что он может надеяться. И он опять будет стоять на тротуаре и смотреть на освещенное зеленой лампой окно.

Ведь за этой занавеской — она. Не воспоминание, не мечта, а она сама из плоти и крови.

Евгений одергивает плащ. Сует руки в карманы. Потом улыбается. Ему хорошо. Еще в Брезовице он научился любить минуты напряженного ожидания. Минуты перед взрывом. Лица строги, нервы натянуты, грохот раздается где-то далеко, а кажется, что ударили по барабанной перепонке. Эти минуты в жизни — как вершины в горной цепи. Только их и видишь отчетливо. Остальное тонет в сером тумане. И сейчас он на такой вершине. Так бывает и на Новый год. И тогда хочется, чтобы время замедлило свой бег, чтобы продлилась минута, когда старый год уходит, а новый наступает. Неизвестно, каким будет следующий год, может быть, очень плохим. Но человеку хочется еще хоть чуточку насладиться прелестью этой минуты. Он на вершине, и спускаться не хочется.

Так и теперь. Скоро он позвонит у двери — и конец мечте.

А ведь иногда мечта — это единственное, что есть у человека.

В каком Магда будет настроении, когда откроет дверь? Он помнил ее очень сердитой. Это ей шло. Она сердилась, что не может перевернуть мир вверх дном. Это было, когда она заканчивала архитектурный институт. Студенты должны были чертить какие-то проекты. Она непременно хотела проектировать дачи, а ей досталась казарма. Как она разозлилась! Он тогда не знал, что делать. Впрочем, он никогда не знал, что делать.

Он не знал жизни. Полнокровной жизни. Нужно самому очень много пережить, прежде чем поймешь, что жизнь необъятна. Так ученые: чем больше они узнают, тем лучше понимают, как велика и необъятна наука. Во всем есть радость. Схватить бы Магду за плечи, когда она злится, заставить присмиреть — как это здорово, это тоже радость, все равно что поймать бурю руками. Заставляешь стихнуть ветер, разгоняешь тучи, и небо опять ясно.

Именно так в Брезовице бушевал повар. Чем больше уступал Евгений, тем больше тот шумел. Однажды даже кинулся на него с ножом. Но тут… Вот здорово было — он не отступил перед ним.

— Брезовица! — шепчет Евгений и переходит улицу, направляясь к дому Магды. — Брезовица…

Она все время перед глазами.

«Неужели, — спрашивает себя Евгений, — даже рядом с Магдой я буду думать о Брезовице?»

Да, все, что произошло там, глубоко запало ему в душу. В Брезовице не существовало ничего мелкого, незначительного, каждое происшествие было важным, заметным, как столб в поле.

Разгневанный повар… Этого он никогда не забудет. Повар выходил из себя из-за белых скатертей.

«Белые скатерти…» — вспоминает Евгений, останавливается и задумывается. Сколько пережито. И ни о чем он не жалеет. Даже о неприятностях. К ним у него особое чувство собственности. Обидные, горькие, но его. Он их пережил, а это значит: поднялся на одну ступеньку выше. Они уже позади. Как экзамены в университете. Прошло, исчезло и никогда больше не повторится.

История с белыми скатертями была из тех, которые он считал своей собственностью. Началась она с Лазова, страдавшего язвой. Как-то они пошли за орехами. Речь зашла о язве, потом заговорили о питании, гигиене и наконец о столовой. Они сошлись в мнении: в столовой очень грязно. У шахтеров вошло в привычку: сначала поесть, а потом идти в душ. Из шахты прямо направлялись в столовую. Поэтому на столах накопилось столько грязи, что ее не отмыть, разве что соскрести скребком.

С этого дня они вроде как подружились с Лазовым. Скорее, это была не дружба, а взаимное доверие. Лазов был очень сдержан, скрывал свое «я» в каких-то глубоких тайниках. Трудно было заслужить его доверие. Он любил говорить: «Я не хочу слушать, какой он… Это все равно, что узнать конец фильма. Хочу сам посмотреть». Взгляд его светлых, чуть навыкате глаз был спокоен. Лазов никогда не выходил из себя.

В тот день, когда они ходили за орехами, Лазов сказал:

— Знаешь что, доктор…

Он всегда так начинал. Потом останавливался и еще раз обдумывал.

— Я много раз говорил с рабочими… Никак они не могут перестроиться. Голодны, спешат… У них одно на уме — как бы скорее поесть, а уж потом в душ. А давай-ка мы постелим на столы белые скатерти и посмотрим, что получится.

А получилось то, что на медпункт ворвался повар. В руках нож. Он только что прирезал теленка. Хотел нагнать страху. Молча встал перед Евгением.

И тогда Евгений понял, что некоторые люди страшны, именно когда молчат. И еще понял, что не так страшен черт, как его малюют. Он всегда боялся рассердить повара, и вот теперь рассердил… И что же? Перед ним стоит рассерженный человек, который не вправе сердиться. Конечно, проще, когда в столовой грязь, но это вредно для рабочих.

— Ты распорядился? — и повар, как бык, нагнул голову.

— Я им сказал…

— Ты? — и он опять нагнул голову.

— В столовой должно быть чисто.

— Ах, так!

Евгений задал себе вопрос, что еще может выкинуть повар. Может еще ниже нагнуть голову или выпрямиться.

— Или мы будем наводить чистоту, или готовить… — И тут же последовал дежурный номер: снятие фартука. Это означало, что он покидает Брезовицу.

Повар оглянулся, но Евгений, по договоренности с Лазовым, не остановил его.

Когда повар ушел, Лазов появился из соседней комнаты, где он мастерил приспособление для щелканья орехов, и сказал: