Men from the Boys, или Мальчики и мужчины

— В пабах нельзя курить? — спросил Кен Гримвуд, скептически скривив губы. В зубах у него была зажата наполовину выкуренная самокрутка. — С каких это пор в пабах запрещено курить?

— Довольно давно, — ответил я и взглянул на барменшу, словно она могла сделать исключение для того, кто потерял ногу, освобождая мир от тирании.

Но она стояла, с решительным видом глядя на раздражающую сигарету, пока старик не загасил окурок. Потом она отвернулась.

И я понял, что Кен Гримвуд надул меня. Он прекрасно знал, что в пабах не курят.

Старики в зеленых беретах захихикали. На груди у них висели медали, поблескивающие в тусклом свете маленького коричневого паба. Их было шестеро, не считая Синга Рана. Все были в рубашках, пиджаках и галстуках, и я чувствовал себя довольно нелепо в кожаном пиджаке и черных джинсах. На головах у всех красовались зеленые береты коммандос, лишь у старого гурка — шляпа с хлопчатобумажной лентой и прикрепленной сбоку пряжкой. На шляпе была квадратная нашивка зеленого фетра с серебряным значком — два скрещенных кривых гуркских ножа под короной.

— Осторожней, Кен, — сказал один из них с акцентом уроженца Глазго, — не накличь на нашу голову инспектора здравоохранения.

Они отлично проводили время. Они не виделись друг с другом тысячу лет.

За несколько лет до того, как запретили курение в общественных местах, части коммандос были расформированы. Бывшим десантникам выплатили пособие. Не многие из них остались в живых. Самым молодым из них, тем, кто во время войны был подростком, сейчас должно было быть за восемьдесят. Они потягивали свои полупинты кто легкого, кто крепкого пива и хохотали, сидя все вместе в туристическом пабе на Трафальгарской площади.

Я посмотрел на Пита, отхлебывающего лимонад. Он улыбался.

— Синг Рана, — окликнул Кен, — расскажи нам о тех трех немцах в Монте-Кассино.

Старый гурк нахмурился, глядя на свой стакан с апельсиновым соком. Он один не пил пиво на завтрак. Я попытался заказать еду, но, похоже, еда их интересовала меньше всего. Я уговорил нескольких человек на пакет чипсов с луком и сыром и подозревал, что они именно это назовут едой.

— Эту историю все уже назубок знают, — проговорил Синг Рана своим тихим, монотонным голосом.

Но старики запротестовали, и в их голосах слышался акцент уроженцев берегов Клайда, Таффа, Трента, Мерси и Темзы. Туристы у барной стойки повернулись к шумной компании, затем отвернулись. Это были просто несколько стариков в их лучшее воскресенье года. Если туристы и заметили их зеленые береты и медали, то не подали вида.

— Давай, Синг, еще разок, для старых приятелей, — уговаривал его Кен, доставая жестянку «Олд Холборн».

Он что, забыл, что никотин здесь вне закона? Нет, думаю, его это просто не заботило. Жалкие творцы законов паршивого современного мира — он искренне плевал на них. Он указал на меня и Пэта:

— И для новых приятелей тоже. Они ее не слышали.

Синг Рана поднял свой стакан с апельсиновым соком и посмотрел на него. Старые солдаты заулыбались и стали подталкивать друг друга локтями. Но слушали внимательно, не перебивая.

— Мы были в ночном патруле в Монте-Кассино, — начал он. — Наш полковник любил посылать нас в ночной патруль. Он знал, что гурки хорошо воюют в горах, а ночь нас не пугает.

Он опять с интересом уставился на свой сок. Я посмотрел на Пэта. Он держал в руке стакан с лимонадом и глядел на старика с застывшей улыбкой. Кен Гримвуд хмыкнул, сворачивая самокрутку.

— Во время первого же патруля в Кассино мы нашли трех немцев. Они спали в щели-убежище, — продолжал Синг. — Мы взяли двоих мужчин, лежащих по бокам, и отрезали им головы. — Он заговорил еле слышно. — Того, кто лежал в середине, мы не тронули, он продолжал спать. А когда проснулся, обнаружил, что его друзья сидят рядом с ним. — В этом месте Синг позволил себе слегка улыбнуться. — И рассказал остальным.

Гурк отхлебнул сока. Ветераны расхохотались. Я видел, что Пэт продолжает сидеть с застывшей улыбкой, не зная, как реагировать, слегка побледнев. Словно ему казалось, что он что-то пропустил, словно старик в чем-то его обманул. Он вопросительно взглянул на меня, а затем быстро перевел взгляд на свой стакан, внезапно осознав, что каждое слово в истории Синга Рана было чистой правдой.

Мы стояли среди молчащей толпы на Уайтхолл и, щурясь на ярком ноябрьском солнце, смотрели, как мимо нас маршируют солдаты.

«СЛАВА ПОГИБШИМ», — было написано на Кенотафе, звучала музыка, и на фоне бледного портлендского камня вспыхивали яркие флаги. Эти два слова жгли мне глаза.

Я смотрел на лицо сына, желая верить, что он чувствует то же самое. Абсолютно все. Осознает их жертву, их мужество. Как смехотворно просто было моему отцу погибнуть в Анцио, на Эльбе или в Монте-Кассино, быть застреленным в окопе, истечь кровью на десантном судне или утонуть в доке, забитом вдрызг пьяными парнями и неисправными машинами. Как запросто мой папа мог погибнуть в восемнадцать лет, и ни один из нас не родился бы.

Пэт тоже это чувствовал, как мне казалось, просто он вырос не в той обстановке, в какой рос я, и в школе ему об этом не говорили. Но он это чувствовал. Героизм, отчаянную храбрость. Целая армия мальчиков, которые не вернулись домой или вернулись сплошь израненные. И мы всегда будем в долгу перед этими стариками.

Он наклонился ко мне.

— Немного похоже на то, как бывает в церкви, — шепнул он с легкой полуулыбкой, и я почувствовал укол разочарования.

Но потом я кивнул и коснулся его плеча. Потому что он был прав.

Кроме того что наши лица обдувал легкий ветерок, а в глаза светило ослепительное зимнее солнце, здесь все было в точности как в церкви. Тихое благоговение, почтительность толпы. Ощущение того, что присутствуешь при чем-то грандиозном, отчего колотилось сердце и перехватывало дыхание. Мне казалось, что отец где-то рядом.

Солдаты стали уже совсем старыми. И были удивительно маленькими. Словно другой вид людей. Они напомнили мне о школьных экскурсиях и о небольших средневековых латах, выставленных в стеклянных музейных витринах. Раса воинов-гномов.

Они держались скованно, напряженно. Причина была не в старости и не в остатках военной выправки. Казалось, им неловко оттого, что на них смотрят. Не мы, не толпа, собравшаяся на Уайтхолл. Другие. Призраки этого воскресного утра. Все их павшие братья.

Я наблюдал за Пэтом. Он любил деда больше всех на свете, но лишился его в слишком юном возрасте, чтобы осознать это. А я хотел, чтобы он осознал. Ведь я видел, что его сверстники почти не обладают этим бесценным знанием. Памятью о том, что они сделали, и пониманием нашего долга перед ними. Помнил ли он, как выглядел дед, снимая в саду рубашку? Помнил ли Пэт страшные шрамы и пулевые отверстия, почти сплошь покрывавшие торс деда?

— Вот они идут, — сказал он, и я повернулся к солдатам, идущим плечом к плечу, вглядываясь в ряды зеленых беретов.

Я тоже их увидел и почувствовал, как забилось сердце при виде тех, кого отец называл «моя банда». Десантные батальоны Королевской морской пехоты. Храбрейшие из храбрых. In primo exulto. Радуйся тому, что первый.

Они почти поравнялись с нами, когда зазвонил телефон Пэта.

Скорее заиграл, а не зазвонил.

Снова эта песня.

Песня, звучащая как сердцебиение. «Запертая любовь» Канье Уэста. Там-там-там, звучала она, и головы толпы повернулись к нам. Там-там-там. Словно мучительное электронное сердцебиение. И когда Пэт полез в карман, люди вокруг стали качать головами, приговаривая: «Тсс» — и возмущенно фыркая. Кто-то сзади нас произнес: «О, ради всего святого!», словно мы ничего не понимали, мой сын и я.

Он вытащил телефон из кармана, и звук стал громче. Он поспешно попытался отключить его, но телефон выскользнул у него из пальцев и упал на тротуар. Можно было подумать, что Канье Уэст сейчас заткнется, но не тут-то было. Телефон продолжал звонить, совсем как в старые времена, когда мы пользовались для звонков диско-миксами с двенадцатидюймовых пластинок. Там-там-там, продолжались звонки, когда Пэт опустился на колени, что было совсем не просто в тесно стоящей толпе у Кенотафа. Там-там-там. Лицо Пэта пылало, как моя кровь.