Прометей, или Жизнь Бальзака

В рукописи романа можно напасть на кое-какие следы, которые потом были нарочно запутаны. Газета Фино сначала носила действительно существовавшее название: "Курье де Театр". Сам Фино похож на доктора Верона, на Амедея Пишо, на Виктора Боэна, но Бальзак постарался, чтобы в образе Фино не было портретного сходства с этими людьми. Блонде, Лусто, Натан, Рюбампре - его собственные создания, более живые, чем живые люди. Д'Артез, великий писатель Содружества, походил на сен-симониста Бюше. Создавая этот характер, Бальзак и в нем слил черты нескольких реально существовавших людей, но главное - в д'Артезе запечатлено лучшее, что было в самом Бальзаке. В предисловии к "Музею древностей" он писал:

"Наблюдение это чудесно выражает итальянская пословица: "Это хвост от другой кошки" ("Questa coda non e di questo gatto"). Литература пользуется приемом, применяемым в живописи, когда для создания прекрасного образа берут руки одной натурщицы, ноги - другой, грудь - у этой, плечи - у той. Задача художника - вдохнуть жизнь в тело, воссозданное им, и сделать изображение правдивым. Если же он вздумает всего лишь скопировать реальную женщину, то его произведение ни в ком не вызовет интереса..."

"Утраченные иллюзии", пожалуй, лучший из романов Бальзака. Сюжет был ему очень близок. Лусто руководил Люсьеном де Рюбампре в его хождениях по лавкам книгоиздателей, так же как Латуш посвящал Бальзака в тайны книжного рынка. Колебания Люсьена между Содружеством и низкой журналистикой отражали колебания самого Бальзака, смутно надеявшегося примирить республиканцев с легитимистами (как сблизились Мишель Кретьен и Даниель д'Артез) для борьбы против буржуазного индивидуализма. Любовь Корали к Люсьену, картина ее смерти, та сцена, где любовник умершей пишет рядом с ее трупом веселую песенку, чтобы заплатить за похороны, исполнены высокой поэзии.

А в уме Бальзака уже созревали замыслы других романов: "Сельский священник", "Кто с землей, тот с войной", "Дочь Евы", "Беатриса". Каждая из этих книг должна была стать (и остается до сих пор) предметом восхищения и восторженного удивления. Этот человек знал все. Ему ведомо было соперничество, разгоравшееся вокруг богатой невесты в Алансоне, подоплека жизни в Лиможе, среда куртизанок, журналистов и книгоиздателей, любовные увлечения женщин и укоры их совести. Он встречал в жизни светских львов Парижа и почти не отличал их от персонажей своих романов. Кто это, Делакруа или Бридо? Дюпюитрен или Деплен? Жорж Санд или Камилл Мопен? Гюстав Планш или Клод Виньон? Пуповина, соединявшая мир живых людей с творчеством писателя, не была перерезана. Он был полновластный господин существ, которые жили в нем, и ему оставалось только выбирать среди них персонажей для нового произведения. Их прошлое порождало их будущее. В выборе им руководило не только личное желание, но и требования газет или необходимость дополнить том, и он находил это вполне естественным. Он возмущался тем, что казалось ему лицемерием Тартюфа, когда такой писатель, как Астольф де Кюстин, который получил большое наследство, позволявшее ему пренебрегать состоянием, какое он мог бы составить себе пером, когда этот богатый человек восхвалял бедность и гордость Руссо и осуждал "людей, жадных до денег, торгующих своим талантом"! Подождите-ка, отвечал Бальзак, но ведь Руссо в своей "Исповеди" весьма подробно рассказывает о переговорах, которые обеспечили ему шестьсот франков пожизненной ренты, а Расин и Мольер так же, как и Буало, принимали денежные милости короля.

В 1837 году любой писатель вынужден был под страхом нищеты считаться с капризными законами вкуса читателей и с требованиями книгопродавцев. Такая-то газета, такой-то журнал требуют, чтобы авторский текст был не слишком длинен и не слишком короток... Автор роется на своем складе и говорит: у меня есть "Банкирский дом Нусингена"! Но вот досада "Банкирский дом Нусингена", хоть он и подходит по размерам в длину и в ширину, подходит и по цене, но говорит о вещах слишком щекотливых, совсем не соответствующих политической линии газеты. Автор опять заглядывает на склад и предлагает роман "Выдающаяся женщина" и повесть "Торпиль". "Ну что? Вы смеетесь над таким положением вещей? Вам кажется, что оно наносит ущерб искусству? Но искусство может приноровиться ко всему, может ютиться повсюду, оно забивается в уголки пекарной печи, в изгибы каменных сводов; оно может блистать во всем, какую бы форму ему ни придали..." Случай превосходный мастер. Леонардо да Винчи и Микеланджело сто раз это доказали. Голая стена послужила поводом для создания "Тайной вечери"; из бесформенной глыбы мрамора изваян был "Скованный раб".

Учитывая положение, существовавшее тогда в издательском деле, автор должен был начинать несколько вещей сразу из опасения, что иначе не пристроит ни одну. В голове у него была настоящая мастерская художника. Посмотрите: в углу - группа "Утраченные иллюзии"... Не удивляйтесь, что ее участники стоят, выдвинув одну ногу вперед, как контрфорсы в каменных стенах парижских домов: дело в том, что издатель пожелал взять только один том, а не два. Второй выпустят в свое время. Если "Торпиль" что-то долго не появляется, то в задержке виноваты газеты: они боятся романов о любви проститутки. Вот почему в мастерской некоторые картины повернуты лицом к стене. Раз художнику не отпускают средств из государственного бюджета, раз ему не дают пособий из собственной "шкатулки короля" и нет у него наследственного поместья (стрела в адрес Кюстина), он вынужден кормиться своим творчеством. Что поделаешь, если те статуи, какие он принялся лепить, несколько меняются в его руках. В "Выдающейся женщине", над которой он стал работать по возвращении из Италии, много чиновников и мало выдающихся женщин. Дело в том, что фигуры чиновников уже были готовы, закончены, отделаны, а выдающуюся женщину еще нужно было вылепить. Между тем газета "Ла Пресс" ждет этот роман; "Фигаро" заранее заплатил двадцать тысяч франков за "Цезаря Бирото", да еще нужно написать несколько рассказов и новелл, чтобы дополнить "Философские этюды". Все эти работы приходится вести одновременно, и художник бегает от мольберта к мольберту. Что бы ни говорил Бальзак, а все же искусство порой страдает от рабского подчинения фельетону. Подписчики ежедневных газет берут на себя роль цензуры над произведением писателя на том основании, что газета "валяется повсюду и может попасть в руки женщин и детей". Читатели "Ла Пресс" жалуются, что роман "Выдающаяся женщина" ("Чиновники") слишком серьезное произведение. А подписчики газеты "Сьекль" хотели бы выхолостить содержание "Беатрисы". Эти свободомыслящие пуритане боятся слова "грудь" и слова "сладострастие". "Экое шутовство и глупость", - пишет Бальзак госпоже Ганской.