Камень на камень

— Кароль, — говорю, — что-то, сдается мне, подходит этот ящик к моему столу. Взял бы ты у меня корытце. Свиньям все равно из чего есть, а мы б с тобой еще выпили пол-литра.

— Ну, — отвечает, — почему нет? Но корытце ты мне дашь, чтобы было из чего свиней кормить. А за ящик что?

— Как что за ящик? Я же говорю.

— Ну, говоришь. А что дашь?

— Возьмешь себе мое корытце, и выпьем пол-литра.

— Пол-литра-то выпить можно. Но ты еще полкорца ржи накинь. Вы успели до фронта сжать, а мое поле окопами изрыто. И за ручку лошадь дашь для пахоты на денек-другой. Это тебе не простая ручка. Загажена малость. Но ты ее отчистишь золой, будет сверкать. К дверям приладить можно. Я уж не стану считать, что на моем поле лежала. А сколько было мин. Парень мой неделю возился. Неделю дрожали от страха, как бы его не разорвало. Вон Щербов Болек разряжал на своем поле мины, и что? Собирать потом нечего было. Тут рука, там нога. Ты и так почти задарма получаешь ящик.

Вот так и собрал весь стол.

Мать даже курицу зарезала, сварила бульон. Сели мы за этот стол, я против отца, Сташек с Антеком против матери, перекрестились, начали есть. Отец говорит:

— Ну, наконец-то как люди едим.

Мать вздыхает:

— Господи, если б еще Михась с нами был. Столько лет, и ни слова, ни весточки. Может, он и неживой уже?

— Живой, живой, — утешает ее отец.

И Сташек, словно чтобы внимание матери от Михала отвлечь, встрял:

— Хорошо бы зашел кто. И кура, и стол.

И как накаркал. Открывается дверь, и входит Матея из-за реки.

— Слава Иисусу Христу.

— Во веки веков. — Но, гляжу я, какой-то он чудной. Вроде бы улыбается, а у самого глаза как у лисы, ну сейчас покажет клыки.

— Куру едите, — говорит. — Хорошо вам.

— Чего ж, стол есть, я и зарезала, — объясняет мать.

— Знаю, что есть. Потому и пришел. — И начинает как ни в чем не бывало осматривать стол сверху, снизу, с боков, там стукнет, тут ножку дернет, не шатается ли, похлопывает, точно лошадь по заду, и наконец: стол-то его.

— А метрика у тебя есть? — спрашиваю я.

— Какая метрика?

— Ну, что твой он.

— Да я ж вижу. На моем поле лежал.

— Где на твоем, дуростель?! На господском лежал!

— На господском, когда оно господское было. Потому я и не брал. А теперь, после раздела, поле мое, выходит, и стол мой.

— Хрен тебе! Какой у вас перед фронтом был стол? Забыл? Из досок сбитый, не оструганный. Вечно вы себе занозы загоняли под ногти. С обвязанными пальцами ходили, люди смеялись, ежевику, что ль, собирали? А это господский стол, и забудь про него! Вас сколько в хате? Ты, баба твоя, семеро ребятишек, дед. Ровно столько, сколько у тебя пальцев на руках. А за этот стол, знаешь сколько садилось? Столько, сколько апостолов на тайной вечере. Тебе и не сосчитать. А пожаловал бы тринадцатый, тоже бы место нашлось. Так какой же это твой стол, голытьба чертова?! Гляди, еще остались следы, где накапал воск. Ели, стало быть, и свечи жгли. А у тебя и на керосин не хватало никогда. Сидели в потемках, только зенки сверкали, как у волков. Ты небось жур^[7] да картошку на таком столе собираешься есть. А они ели каплунов. Знаешь, что такое каплун? Петух без яиц. А ели, так только ножи, вилки о тарелки звенели, как колокольчики при выносе святых даров. А вы чавкаете — на дороге слыхать. И на шею они себе платочки повязывали. А чего от них осталось? Разве что этот стол. И то еле собрал, раскидала его война.

И надо же было судьбе захотеть, чтоб, когда проложили новую дорогу, первым в деревне автомобиль задавил Матею. Он с одной стороны на другую переходил, потому что вспомнил, баба велела соли купить, а магазин был не по их стороне. И не только соли не купил, а еще получилось, что сам виноват. В своей деревне — и виноват. За солью шел — и виноват. Пожил еще немного. Оттащили его в сторонку. Вся деревня сбежалась. Пошел и я, хотя с тех пор, все эти годы, не могли мы тот стол друг дружке забыть.

— Прощаю я тебе тот стол, — прошептал он, когда меня увидел. — Твой, мой. Все за одним будем сидеть.

Я речь сказал на его похоронах. И даже вспомнил про стол, не плачь, жена, не плачьте, дети, Винцентий теперь у господа бога за столом сидит.

А вскоре после Матеи задавило Потейку. В костел она шла к поздней обедне, и тоже надо было ей дорогу перейти, потому что костел был на другой стороне. Но она страсть как этих автомобилей боялась и ждала, пока дорога станет пустой. А совсем пустой ей уже никогда не бывать. Ждала Потейка, ждала и вдруг слышит, звонят к выносу святых даров. Сорвалась с места и дрып, дрып, а машина еще далеко была. И не посмотри Потейка вбок, перешла бы, потому что идти-то осталось два шага. Но как она увидела, что автомобиль подъезжает, так с перепугу и выпустила палку из руки. Одни говорили — нагнулась за палкой, другие — на колени опустилась, чтобы не убивал. А он убил.

Потом у Кацперского в хате печь треснула от этих машин. Другое дело, что теперь у него дорога под самой стеной проходит. Они едят, а у них, когда проезжает машина, ложки в руках дрожат. Густое варево еще можно с грехом пополам донести до рта, но жидкое наполовину расплескается. Кацперский говорит, что уж и стоя пробовал есть, и прямо из тарелки хлебал, и в сад выходил с тарелкой. Только и наестся, когда жена ему в поле принесет обед.

Потом задавили собаку Баранского. Потом телку Валишины. А однажды в воскресенье мою курицу. Погнал я утром лошадь на реку поить. На небе ни облачка, река сверкает, тепло, свежо, пташки поют, кто б мог подумать, что случится беда. Коров покормил, свиней. Лошади сена подкинул, собаке вынес миску, кошке молока в блюдце налил. Решил побриться. Половину щетины сбрил, влетает Михалина:

— Господи! Шимек! Куру твою переехали!

Я выскочил на дорогу, одна щека намыленная, в руке бритва, рубаха поверх штанов. Вижу, на дороге кучка людей стоит, а посередке моя задавленная курица. Трепыхалась еще. Беру я ее, подымаю за ноги. Твоя? — спрашивают меня. Как же, моя. Что я, курицу свою не признаю? И чего стоит для такого автомобиля жизнь?

— Который это? — спрашиваю, не потому, что мне хотелось узнать, а только как же про свою курицу — и ничего не сказать?

— Уехал давно, — говорит кто-то.

— Зеленый такой, — добавляет другой.

— Не зеленый, а синий.

— Что у меня глаз нету? Зеленый! — начинается спор.

Что было делать? Отнес курицу в хату, пришлось съесть.

Нету теперь в нашей деревне покоя. Без конца машины, машины, машины. Будто для одних машин проложили дорогу, а про людей забыли. Или одни уже машины на свете живут? Может, настанет время, что не будет людей, а только автомобили? Ну и пусть тогда, окаянные, убивают друг дружку. Пускай войны ведут, пострашнее людских. Друг друга ненавидят пускай, проклинают, жрут. Авось явится какой-нибудь автомобильный бог, который разгневается и затопит все. А кого оставит, тому придется снова на своих ногах ходить. Явился же бог-человек людям.

Сейчас кто на своих ногах ходит, автомобилям этим только помеха — и на дороге, и вообще на белом свете. Даже если по самому краю идешь, кажется: что ни машина, то через тебя. Шагаешь, а у самого душа в пятках. Не потому, что боишься смерти. Только что это за смерть — от машины? И добрым словом никто не помянет. А, это тот, перееханный. Да это разве то же самое, что помер? Есть хоть загробная жизнь после такой смерти? А они еще гудят, пальцем по лбу стучат, руками размахивают за стеклом, а иной и стекло не поленится опустить и обложит тебя последними словами. Будто ты худший из худших, оттого что пешком идешь. Ничего уже ноги человеческие не значат. А в прежние времена целые армии пешком на войну шли. И побеждали. И говорили тогда, что лучше пехоты ничего нет. Или, к примеру, после дождя вода на дороге стоит, так тебя каждый второй еще и нарочно окатит. И потом смеется за стеклом, гад. С бабой едет, так и баба смеется. С мальцами — так и мальцам потеха.

Эх, попадись такой сукин сын в мои руки — я б автомобиль этот как сноп схватил и зашвырнул с дороги в поле. Но разве хоть один остановится? Они только на бегу сильные. А куда торопятся? Небо надо всеми одинаковое, а от своей судьбы и на машине не удерешь.