Камень на камень

— Песик, песик. А как его звать? — спросила Бася.

— Пока никак. Я тебе без имени принес, сама назови.

— Лучше ты, — говорит. — Хочу, чтобы ты назвал. Так и будет, как ты назовешь.

— Сама называй. Я тебе его дал, он теперь твой.

— Ну назови, — просит.

— Тоже мне, большое дело — собаку назвать. Что на ум придет, так и назови.

— Пускай будет Шимек. Хочешь?

— Его спроси, как он хочет. Мне все равно.

— Шимек, Шимек, — снова стала его к себе прижимать, а в голубых ее глазах засверкали голубые слезы. — Жаль, что я скоро умру.

В общем, в следующий класс я перешел. А она после этого сиденья в тени с полгода еще умирала. Белый ангел на ее склепе поседел весь, и склеп потрескался, точно старая стреха, а нигде ни щербиночки. И с надписи золото уже обсыпалось, а буквы и теперь как из букваря. «Великая пустота пришла в мой дом, дорогая Басенька, когда ты его покинула. Мать» И было-то девчонке всего двенадцать лет, а прочтешь — будто умер весь мир. Я спрашивал у Хмеля, сам он придумал или подсказал кто.

— Кто ж станет подсказывать, — ответил он. — Со склепа на склеп переносится, так оно и идет.

А у Возняков всё на один манер, родился, умер, мир праху его.

Или склеп молодого помещика. Тоже довоенный. Наверное, даже раньше Басиного поставленный. Паныч на автомобиле разбился. Гонял на этом автомобиле по деревням, по полям, пугал людей, живых тварей, а пыли, говорят, было! Проедет, так иной раз с полдня мгла над деревней висит, люди кашляют, точно чахоточные. Окна в хатах закрывать приходилось, кур, гусей с дороги сгонять, а кто в поле ехал, обратно повернуть спешил. Потому что уж очень лошади его боялись. Едва заслышат, где-то вдалеке трубит, сразу на дыбы. Что тут поделаешь — слезали мужики с телег и держали лошадей под уздцы. Ну а если конь норовистый, держи не держи, все равно — поломает дышло, порвет постромки, телегу перевернет и помчит куда глаза глядят. Некоторые пророчили, не миновать моровой. А сам в кожаном шлеме, в огромных, как плошки, очках, ни дать, ни взять Люцифер. Так его и называли. Люцифер едет! Люцифер едет! И всяк живой спешил с дороги убраться. А старики троекратно осеняли себя крестом и сплевывали через плечо, сгинь, пропади, нечистая сила.

Раз под вечер возвращались коровы с лугов. А в те времена известно какие были коровы — вся дорога их. К тому же сытые, медленно брели, лениво, хоть бери палку и подгоняй. Телегу ни за что не пропустят, а уж какой-то там автомобиль и подавно. Не то что сейчас: идут по дороге, так обязательно уши навострят, и шкура дрожит. Чуть какой шум позади или впереди, сами сойдут на обочину. Даже по левой стороне научились ходить. А раньше были коровы на дорогах полновластные хозяйки. Только панычу казалось, что он надо всем хозяин. И нет чтобы остановиться, подождать, пока стадо пройдет, — принялся гудеть, огнями мигать, даже не притормозил. А коровы только тесней сгрудились. Одну задавил, другой ноги переломал, ну и сам покойник.

Я проехался пальцем по надписи, как по ложбинке, имя, фамилия, трагически погиб, все можно прочитать, и перед фамилией «гр.» — граф. А вот поместье не сохранилось, хотя, казалось, поместья куда прочней склепов.

Когда фронт через нас проходил, Хмелевы склепы продержались лучше других. А нету для могил страшней испытания, чем война. Шесть недель стояли на кладбище две немецкие батареи и стреляли день и ночь на восток. А пушки одна в одну, и каждая — огнедышащий змий. Да еще до половины врыты в землю, только пасти из-за склепов торчат; от каждого выстрела бугор с кладбищем аж подскакивал, прислуга у орудий только рты разевала, чтоб не оглохнуть. А сколько срубили деревьев, когда расчищали для этих пушек место.

С востока, опять же, русские пушки, тоже шесть недель кряду, день и ночь. Казалось, бугор, на котором кладбище, сровняется с землей. И даже черви не выдержат в этом аду, не говоря уж о мертвецах. Землю точно наизнанку вывернуло, и вся вечность вывалилась наружу.

Скелеты, тела, гробы валялись по всему кладбищу, словно смерть взяла волю и так разгулялась, что уже живых ей мало стало, покойников принялась выволакивать из могил, чтобы наново их прибрать. Вроде бы и так они мертвые, одни уже с землей срослись, иные сгнили или обратились в прах, а пришлось вдругорядь помирать. Даже не ведая, что помирают. Когда фронт прошел, надо было их во второй раз хоронить, как настоящих покойников. И кладбище еще много лет напоминало побоище.

Ничего не осталось, одни обломки, развалины, пусто, глухо, только кое-где уцелевшее дерево, уцелевший склеп. Птиц как вымело, захудалого воробья и того не встретишь. И долго еще потом, хотя ничего им уже не грозило, птицы кладбище, как зачумленное, огибали стороной. Хоть бы какая-нибудь, пролетая мимо, присела и чирикнула. Хоть бы завернула на минутку, сбившись с пути. Или, как оно у птиц водится, навестила свое старое гнездо.

А прежде птичий рай был на кладбище. Кукушки, черные дрозды, щеглы, синички, иволги, снегири, свиристели, дятлы, вороны, горлицы. Всех не перечесть. Аж деревья тряслись. Пели наперебой, перекликались, куковали, каркали. Войдешь на кладбище, так сперва в птичий содом попадешь, а уж потом к могилам. Молитву начнешь читать, слова теряются в этой трескотне. Франтишек-причетник, бывало, лазил по деревьям и сбрасывал самые крикливые гнезда — недостаточно печально, по его разумению, было на кладбище. Птицы не только на деревьях гнездились, но и на крестах, и на распятиях, и в травах на земле. А как фронт прошел, если и случалось которой-нибудь птахе над кладбищем пролетать, то высоко над землей, иной раз так высоко, насколько крылья могли поднять. Будто вдруг ее окружили со всех сторон и бежать некуда, кроме как вверх и вверх.

Причетник Франтишек, которому прежде из-за этих птиц не так печально было на кладбище, теперь сколачивал кормушки и развешивал повсюду, где только уцелело дерево или хотя бы ветка, и даже на крестах, на распятиях, на ангелах, было б за что зацепить. Глядишь, крест на могиле, а на перекладине две кормушки висят, будто господь их в прибитых к кресту ладонях держит и приманивает к себе птиц. Либо на месте головы ангела, которую снарядом снесло, кормушка, все равно что ангельская голова. Понавешал Франтишек этих кормушек тьму-тьмущую — смотришь и думаешь, сколько же на кладбище птиц. А там ни одной, они и кормушек сторонились.

Еще наставил Франтишек между могил банок из-под армейской тушёнки, воды налил, чтобы птицы могли напиться, когда прилетят. Вечно у него люди таскали эти банки с водой под цветы, так он новые ставил, чего-чего, а этого добра хватало. Фронт не один месяц стоял, вот солдаты и съели тушёнки целую гору. На дорогах валялись банки, в канавах, в картошке, в окопах. Приспосабливали их под сахар, под соль, а на худой конец такая банка и тарелкой, и кружкой могла послужить. Ребятишки даже гоняли эти жестянки вместо мяча. А то прочтет человек: свиная тушёнка — и как будто поел.

Иногда чуть свет Франтишек уже на кладбище: бродит, как неприкаянная душа, с полными карманами проса, семечек, пшеницы, муки, хлебных крошек и сыплет между могил, взывая к пустому небу: тирли-тирли, тирли-тирли. Пройдет несколько шагов, остановится и, переведя взгляд с неба на землю, смотрит, не послушался ли его призывов какой-нибудь скворец, снегирь или свиристель, не поклевывает ли где, весело подпрыгивая, зерно. А потом снова вышагивает, как сеятель, тирли-тирли, тирли-тирли.

Некоторые подозревали, что Франтишек песок сыплет, не зерно, а птицы не дураки, их песком не приманить. Это ж сколько зерна надо на такое кладбище, как наше! Людям хлеб не из чего было печь. Поля изрытые, истоптанные, да и много ли под пулями соберешь? Значит, и птицам должно быть голодно. Но голодного и на песок приманишь. И когда птицею по небу летишь, с высоты не видать, что кто внизу сыплет. Песок или зерно. Да еще кричит тирли-тирли и в небо глядит — отчего б ему не поверить?

Учил Франтишек ребят прислуживать при литургии. Прежние прислужники за войну подросли, им теперь интересней было неразорвавшиеся снаряды и мины разряжать. Но кто хотел стать прислужником, должен был смастерить западню для скворцов. И водил Франтишек свою команду на холмы, что у леса. Там они целыми днями ловили этих скворцов. А словив, приносили на кладбище и выпускали.