Золотая пучина

В дверь постучали. Кто-то вошел. Устин, превозмогая оцепенение, обернулся.

— Сысой?

— Я, Устин Силантич.

— А это кто? — показал Устин на людей, стоявших за спиною Сысоя.

— Эти двое — мои приказчики, со мной приехали. Эти — понятые с Новосельского края, а это вот староста.

Устин провел ладонью по лицу, словно умылся.

— Матрёна! Тащи-ка квасу.

Тяжело опустившись в кресло, он обхватил ладонями голову. Сысой вроде бы говорил о чём-то, но Устин не слышал его.

Напившись квасу, спросил:

— Каким ветром тебя сюда принесло?

— Вот те раз! Да я битый час тарахчу: к тебе приехал. Посчитаться нам надо.

— За што?

— Неужели запамятовал? — Сысой подался вперёд, прижал руку к нагрудному карману. — Расписочки тут, Устин Силантьевич поднакопились: за железо, сбруи, струмент, што у бати в долг забирал, за спирт, конешно, што золото обмывал, за тройки с лентами… — говорил полушёпотом, раздельно, будто после каждого слова черту подводил.

«Ишь, наглец косоглазый! Туда ж. Устина зорить!» Разом подкатили обиды последних дней, а из обидчиков рядом только Сысой. Перед глазами полыхнул красный туман, но Устин сумел разогнать его и похвалил себя за это. «Ишь, как я теперь — куда хочу, туда себя и ворочу».

Положил на колено Сысою широкую ладонь, сокрушенно покачал головой и сказал с затаённым злорадством:

— Дурак ты, Сысой. Эку даль попусту трясся. Другие до тебя так посчитались с Устином, што голым оставили. Как мать родила.

— А лошади на дворе?

— Што — лошади? Што?

— Домик остался. Не домик — домище. Мало одного, два осталось небось. Мельница на два постава, восемь коровёнок в хлеву.

Устин отпил ещё квасу. Усмехнулся криво.

— С Кузьмой, поди, телушек считал? Дураки значит оба. Телушки! Лошадушки! Домики! На-кось вот выкуси! — сложил волосатые пальцы в здоровенный кукиш, сунул Сысою под нос. — Мне адвокат сказал: крестьянское хозяйство зорить нельзя. Только за недоимки, а твои счета — тьфу! Жди, дурак, пока у Устина опять заведутся деньги.

— Нут-ка. А может Сысой не такой уж дурак?

— Настоящий дурак. Я дураком оказался, обглодали меня со всех сторон, как собака кость не обгложет, а те и объедков не перепало. Выходит, ты дурнее меня.

— А — может и не дурнее? На каждой твоей расписке пунктик особый есть. Вот послушай, к примеру: «Обязуюсь уплатить наличные деньги. А не будет тех денег, рассчитаться с Сысоем Пантелеймоновичем Козулиным любым моим имуществом, как движимым, так равно и недвижимым». Ну, кто дурней?

Зимней стужей пахнуло на Устина от Сысоевых слов. Багровый туман стал закрывать комнату и незваных гостей.

— За домом пришёл? Мельницей? Лошадями? За этой рубахой пришёл? На… на… на… — разорвал на груди рубаху. — На Устинову шкуру, иуда! Сдирай! Сапоги себе сшей из Устиновой шкуры.

Матрёна прикрыла ладонями голову, сжалась, и, опасливо озираясь, засеменила из мужниного кабинета.

— Батюшки-светы, што чичас будет?!

Сысой отступил к окну. Староста с понятыми вскочили и боком, боком к двери.

Страшен Устин в ярости. Скособочась, косолапя, он глыбой стоял посреди кабинета с поднятым стулом. Хрипел.

И тут истошный Матрёнин крик:

— Устинушка, хуже наделашь!

— Хуже? — красный туман рассеялся. Устин отпустил стул. бросил Сысою:

— Не жмись к стенке, как заяц. Это я шутковал. Садись к столу и считай. Да смотри не шельмуй. Совести у тебя — на ломаный грош.

Вышел на кухню. Долго плескался и фыркал над лоханью. Спорил с Матрёной.

— Устинушка, ежели много долгов, так отдай супостату избёнку-то стару,

— Учи, дура. Одной избёнкой не отобьёшься. Придется, видно, коровёнок отдать. Ну-ну, не реви, оставлю тебе двух и хватит.

— Дык как же хватит, Устинушка. Нонче как выгонишь к проруби — стадо, а то — две коровёнки. Отдай хоть каких ни то лошадок.

— А это не хошь? — сунул кукиш под нос Матрёне.

Холодная вода помогла Устину взять себя в руки.

В груди всё ещё бушевало, но вышел к Сысою спокойный, подтянутый. Борода аккуратно расчёсана. Синий костюм, сапоги со скрипом надел.

— Ну што, Сысой, посчитал?

— Чего считать-то. Я ещё в городе всё посчитал. Пять тысяч двести сорок рублей за тобою долгу.

У Устина в глазах потемнело.

— Врёшь!

— С чего это врать-то буду. В делах счёт нужен точный.

— Во-во. А ты несуразицу каку-то выдумал. Эй, Ксюха! Твоей грамоты хватит, штоб расписки читать? — крикнул Устин.

Вошла Ксюша.

— Хватит, поди.

— Так иди-кось сюда и садись рядом. — Вынул из стола изукрашенный краской мешочек из юфты, бросил на стол. Рассыпались по зелёной глади стола «считальные кости»: кедровые орешки — копейки; куриные позвонки — гривенники; хрульки от телячьих ног — рубли, такие же хрульки, но крашеные дёгтем — десятки, а красной краской- сотни.

Ксюша потянулась за костями, но Устин шлепнул её по руке.

— Молода еще. Бумажки читай, а счет вести буду сам. Ну, сколь платить по первой расписке?

— За две бочки спирта и привоз их в село Рогачёво — сто семнадцать рублей. Подписал Сёмша.

«Ишь, сучий франт, сколь сразу ухлопал», — выругался Устин про себя и, крякнув, положил на тарелку красный хруль — сто рублей, чёрный хруль — десять рублей, семь белых хрулей. Переспросил:

— А копеек сколь?

— Двадцать три.

— Так… — положил два куриных позвонка и три кедровых орешка.

Когда ежедневно сыпалось золото в мошну Устина, долг казался мизерным: несколько дней работы Богомдарованного — и все. Золотой угар прошёл. Теперь давил каждый рубль,

Ксюша читала расписки. На тарелке у лампы росла груда считальных костей. «Ох, однако, коровенками тут не отделаешься, — чесал Устин за ухом. — Однако придется гнедых кобыленок отдать да каурого мерина».

— Сысой, скоро конец распискам-то?

— До половины ещё не добрел.

— Да ну? — и подумал: «Как бы не пришлось выездных рысачков отдавать. Жаль рысаков-то будет, Других таких нет по округе».

— За сто тридцать три пуда железа разного по цене девяносто шесть копеек за фунт, — читала Ксюша. — Што-то дороговато, Сысой Пантелеймонович, ценишь. На заводе…

Сысой с издевкой:

— За морем телушка полушка. да рупь перевоз. Эту расписку сам Устин Силантич проверял. Так ведь, — Устин Силантич?

— Вроде бы так. Сколь класть всего, Ксюха?

— Постой, дядя, кости класть. Мне на прииск Иван Иваныч железо покупал по шесть гривен.

— Так железо железу рознь, — оборвал Сысой и с ехидцей спросил Устина: — Ты сам проверял, а девка насупротив. Девка умней тебя хочет быть?

Устин закряхтел. В другое время залепил бы Ксюхе такую оплеуху, что в трубе засвистело, но сегодня молчит. Хмыкает, хмурится, но молчит. Может и правда удастся скостить долг.

— Считай, считай, — напирала Ксюша. — Стой, это ты куда на каждую подводу по коновозчику ставишь? Отродясь груз возил один коновозчик на трёх лошадях.

— Дак...

— Скидывай двух коновозчиков, Вот и получится — шесть гривен фунт. А в этой расписке пошто ты ставишь будто груз вьючно привёз? Дело-то было под рождество. Дорога-то санная. Ты, Сысой Пантелеймоныч, кулак-то мне не кажи и пальцем в Сёмшину подпись не тычь. Я дело спрашиваю.

— У, чёрт. Ошибка опять получилась.

— На пересчитай, как правильно будет.

— Молодец, Ксюха, — похвалил Устин, а Матрёна закусила губу. «Не дай бог, сноха умней свекрови себя посчитает. Беда».

Сысой грыз карандаш от злости, но увидев очередную расписку с «жиром», сразу теперь откладывал её в сторону.

— Погоди, Ксюха, никак и в этой ошибка вышла.

— Уж больно много ошибок, Сысой Пантелеймоныч. Да все в одну сторону.

Ежился Сысой: «Умная, шельма…» С новой силой вспыхнуло давнишнее восхищение девушкой.

— Все расписки, Сысой Пантелеймоныч? Как, дядя, начнём считать, чем долг платить?

— Считай… Сама…

Матрёна, неслышно ступая, подошла к столу, зябко кутаясь в пёструю шаль с длинными кистями. Губы в малинку поджаты.