Золотая пучина

— Сысой Козулин — двенадцать тысяч р-раз, — ударил молотком по столу председатель и скосил глаза на ложу прессы.

— Сейчас за Козулиным Ваницкий подбросит сотнягу, потом я. Бой на измор — кто скорее заснет, — шепнул Серафим Гаврилович и привстал, как-то весь подался в сторону ложи Ваницкого. — Что там происходит?..

Председательский молоток медленно поднимался.

— Сысой Козулин — двенадцать тысяч д-два…

— Господин Ваницкий, возьмите же трубку, — говорил репортёр.

— Скажите, что я занят, скажите, что меня нет в театре.

— Сысой Козулин двенадцать тысяч… — председатель не спускал глаз с ложи Ваницкого.

— Его нет в театре. Да, да, — кричал репортер в трубку. — Что? Что-о? Аркадий Илларионович, срочно просят. Что-то случилось на Бодомдарованном…

— Чего же вы молчите! — перегнувшись из ложи, Ваницкий выхватил трубку и, прижав её к уху, закричал — Ваницкий… Я слушаю… Что? Что?

— Сысой Козулин — двенадцать тысяч, — повторил председатель, тр-р…

— Одну минуточку, — остановил председателя Аркадий Илларионович. — Ради бога, одну минуточку. Ваницкий…

— Что случилось на Богомдарованном? — закричал Серафим Гаврилович.

— Ваницкий… — Аркадий Илларионович положил телефонную трубку. — Ваницкий не делает ставки.

— О-ох, — выдохнул зал.

— Три-и-и, — председательский молоток ударил по-столу. — Прииск Богомдарованный продан Сысою Козулину за двенадцать тысяч.

…Кто-то силой увлек Сысоя в директорский кабинет. Там на диване, под разноцветными афишами, сидел Ваницкий.

— Садись, Сысой Пантелеймонович. Вот тебе сто рублей за труды, как обещал Бельков. Стой! Господин Бельков, позовите сюда нотариуса.

Вошел нотариус.

— Здравствуйте, господин нотариус. Заверьте, пожалуйста, купчую. Да, да, я покупаю у господина Козулина прииск Богогомдарованный. Прошу засвидетельствовать. Благодарю.

Прикрыв дверь за нотариусом, Ваницкий протянул Сысою сто рублей, а затем — папки.

— Возьми и впредь не греши.

В пустом фойе, у стены, на диванчике, сидел Серафим Гаврилович Выскубов. Он жадно пил лимонад, пил прямо из горлышка, а в перерывах между глотками ругался:

— Простофиля… Дурак…

Павел Павлович торопился домой к пасхе.

Запрячь лошадей — дело недолгое, но ямщик, казалось, еле шевелится, нарочно путает постромки у пристяжных, медленно затягивает супони.

— Быстрей шевелись, каналья! — покрикивал Павел Павлович на ямщика. Надо успеть к четвергу. Не позже. Жена там куличиками займётся, печеньем, вареньем, а наливочке непременно надо три дня постоять. И окорок запечь — тоже не бабье дело. Надо его честь-честью тестом обмазать, чтоб было в самый раз. Толсто обмажешь — не пропечётся, тонко — жир вытечет. Прошлый год доверил бабам запечь — конфуз получился.

И снова ходил Павел Павлович по высокому крыльцу, потирал застывшие руки, предвкушая, как вернётся он от пасхальной заутрени, как нальет себе рюмочку сливянки, как отрежет ломоть ветчины, смажет её чуть чуть горчицей, маленькими букашками разложит по ломтю крупинки хренку…

— Барин, не вам ли депеша-то? — почтительно кланялся Павлу Павловичу хозяин постоялого двора. — Только чичас мальчонка прибег.

— С чего это мне? Кто знает, что я буду в этой деревне менять лошадей? — но от нечего делать взял телеграмму. Не разрывая заклейку, прочел адрес: «По всей линии, по всем постоялым дворам до села Притаёжного Павлу Павловичу Бельгорскому…»

— Ого! Что-то случилось! — разорвал заклейку.

«Сегодня торгах продан прииск Богомдарованный тчк Немедленно возвращайтесь обратно зпт примите все меры взысканию хотя бы части долга Устина Рогачёва…»

Не дочитав, сплюнул.

— Всем людям праздник, а я болтайся по степи, как бездомный пес. Да и что с Устина возьмешь, если он гол, как сокол, — проворчал Павел Павлович и протянул телеграмму хозяину. — Нет, не мне депеша. Да прикрикни ты на своих ямщиков, а то копаются как мокрые вши. Мне в город надо. Понимаешь, в город.

Тут в глаза бросились последние строчки недочитанной телеграммы. «…Гарантируем лично вам два процента взысканной суммы».

«Как её взыскать? Устин думал рассчитаться, когда станет хозяином Богомдарованного, а прииск-то тю-тю. У Ксении Рогачёвой есть сейчас золотишко. Если поторопиться, пока не знает никто о продаже прииска, припугнуть Рогачёвых…»

Перечел телеграмму.

— Два процента на земле не валяются.

— Так пожалте депешку-то, — напомнил хозяин.

— Депешку? Так она, братец, для меня. Крикни мальчонку, я за неё распишусь, — и расплатившись с хозяином, вскочил в тарантас.

Застоявшиеся лошади рванули, вынесли на улицу.

— Эй, вы, залётные, — по привычке, нараспев, затянул ямщик.

— Стой! Ты куда! Поворачивай обратно. Ну чего глаза выпучил. Тебе говорят, обратно в Притаёжное!

Пустынная дорога. Зелёными лоскутьями расшвырены по жёлтой холодной степи озими. Расшвырены и прошиты редкой строчкой телеграфных столбов, подчёркнуты жирной чертой переселенческого тракта.

Ветер свистит в проводах. Хлюпает дорожная грязь под подковами лошадей, и клочья соломы липнут к ободьям колес. Словно десятки ежей вцепились в ободья и крутятся вместе с ними, крутятся, крутятся, отсчитывая длинные вёрсты весенней распутицы. Никто без особой нужды не рискнёт пуститься в дорогу, когда в каждом логу поток вешней воды и мосты покорёжило.

И все же не совсем пустынна дорога. Пара гнедых везёт в Рогачёво Павла Павловича, а в сотне вёрст от него торопится, скользит, плывет по колено в грязи тройка саврасых, везя в Рогачёво Белькова.

Кутаясь в плащ, адвокат лежит развалившись на сене, прикидывает:

— Богомдарованный — миллион, — похлопал рукой по тугому портфелю, где спрятаны документы на имя нового владельца прииска Аркадия Илларионовича Ваницкого. — Миллион. Да ещё пустой Аркадьевский отвод за полтораста тысяч продали. Операция с оборудованием принесла триста тысяч, не меньше. Полтора миллиона, копейка в копейку. Ого! — и Бельков довольно рассмеялся. Всю жизнь он добывал деньги Аркадию Илларионовичу. Добыв, радовался, проиграв, огорчался, будто проигрывал своё, кровное, и добывал тоже себе.

В это же время со станции выезжал Сысой. Скользил по грязи рослый гнедой жеребец. Скрипело под седоком казацкое седло с чеканенной медью лукой. Рядом на коньках попроще, тряслись два приказчика.

Холодно ехать в такую погоду верхом: все ветры твои. Сысой прятал лицо в башлык, прижимал локтем повод и согревал дыханием закоченевшие пальцы.

Безрадостно хмурилось небо. Ещё безрадостней на душе у Сысоя. Как ни прикидывал — получались только убытки. В кармане бумажник, набитый расписками Симеона за спирт, за лошадей с лентами, за инструмент, которым снабжал Устина Пантелеймон Назарович. «Если б хоть вернуть эти деньги, — думал Сысой. — Да разве вернёшь. Пал Палыч да Бельков всё заберут, каждую кость обгложут, а мне что останется?»

Ветер свистел по степи. Хлюпала грязь под ногами коней. Слезились от ветра глаза Сысоя, особенно тот, что с бельмом.

…Город словно ждал Вавилу и сразу завертел его в потоке совершенно неожиданных дел, Взять хотя бы митинг у солдатских казарм. Разве мог Вавила предположить, что из простого наблюдателя вдруг превратится в действующее лицо. Да ещё в закоперщика.

Войдя в город в начале дня, он только поздно вечером добрался до цели своего путешествия — до Совета рабочих и солдатских депутатов.

В длинном коридоре тускло светила электрическая лампа. За дверью справа стрекотала пишущая машинка. Слева надсадно трещал телефонный звонок. Охрипший голос надрывно кричал и кашлял: «Станция… Кхе, кхе. Барышня, милая, чёрт тебя задери с потрохами…»

В глубине коридора кто-то утробно ухал на медной трубе. Люди спешили, обтекая Вавилу, как река обтекает утёс. Высокая, уставшая женщина в сером пуховом платке на плечах, остановилась возле него и тихо спросила: