В огне повенчанные. Рассказы

Фомичев закончил телефонный разговор, нажал кпопку вызова и, передав панку вошедшей секретарше, распорядился:

— Верните Плавину документы. С тех, которые должны остаться в деле, снимите копии.

Девушка молча взяла папку и вышла. Лицо Фомичева было отчужденное и чем-то недовольное. Видно, телефонный разговор был не из приятных.

Алексей стоял перед подполковником понуро, опустив тяжелые большие руки. Его лицо было пепельно-серым, голос дрожал:

— За что вы меня отчисляете?

Фомичев, сморщившись, провел ладонью но лицу, точно стирая с него налипшую невидимую паутину.

— Во-первых, не отчисляем, а не зачисляем. Причина? Надеюсь, вы не маленький, я вам уже объяснил.

— Товарищ подполковник, вы были на фронте? — еле слышно спросил Алексей.

Фомичев посмотрел на Алексея. Видя, как дрожит нижняя губа парня, он не знал, что ему ответить, чем утешить. Но, признаться, такого вопроса он не ожидал.

— Вам приходилось отступать во время войны, товарищ подполковник? — Голос Алексея окреп, на щеках яблоками зарозовели пятна.

— Позвольте, что это за тон? Что за нелепые вопросы? И вообще, что за манера обращения?! Не забывайте, что здесь вам не колхозная контора, а военное училище!..

— Вы правы, товарищ начальник, в колхозной конторе мне такое не говорили.

Фомичев встал, склонил голову набок, вежливо и сухо отрезал:

— Наш разговор, молодой человек, окончен. Вы свободны.

Несколько секунд они неподвижно стояли друг против друга.

— Зто несправедливо, товарищ подполковник. Я не виноват… — тихо, почти шепотом, и с каким-то испугом проговорил Алексей, подойдя вплотную к столу. На глазах его выступили слезы.

Фомичев был озадачен. Он пожалел, что так некстати разоткровенничался с этим деревенским парнем и сказал ему действительную причину отказа. «Нужно было бы это сделать тоньше, не травить старых ран. И зачем я показал ему эту строку в биографии? Нужно выходить из положения. А то, чего доброго…» — Теперь Фомичев думал, как бы убедительнее и вежливее предложить Плавину оставить кабинет.

— Ну, полно вам, товарищ Плавин! Будьте же, в конце концов, мужчиной. Нельзя же так! — И он укоризненно покачал головой. — Ап-ай-ай… А хотели еще стать авиатором.

Две крупные слезы медленно скатились по щекам Алексея. Одна упала на выгоревший и сломанный посредине козырек кепки, другая повисла на подбородке и дрожало.

— Я был ребенком, когда вы отступали через мою деревню. Почему вы не взяли меня с собой? Почему вы оставили меня в оккупации? — Алексей говорил тихо, но каждое слово выдавливалось из груди с клекотом, точно отрывало и уносило с собой невидимую частицу сердца.

Если бы промолчал Фомичев в эту минуту, то, может быть, Алексей подавил бы в себе поднимающуюся обиду и вышел бы, не сказав больше ни слова. И уехал бы в тот же день в деревню. Но Фомичев решил пошутить. По сыну своему он знал: когда тот плачет, то остановить его можно только какой-нибудь насмешкой.

— Но-о-о… распустил нюни-то. Ты у меня этак, брат, кабинет затопишь. Тоже мне летчик нашелся…

Эти слова перевернули все внутри Алексея. Шершавой кепкой он вытер на щеках подтеки от слез и посмотрел на Фомичева такими глазами, что тот отступил назад. Фомичев даже пожалел, что так неуместно подшутил над парнем.

— Ну вот, давно бы так. Успокоились?

— Вы бюрократ!.. — сквозь зубы, как угрозу, процедил Алексей.

От неожиданности Фомичев хихикнул, сделал шаг к столу и скривил лицо так, словно хотел сказать, что хотя ему все это и забавно, но в конце — концов порядком надоело.

— А еще кто я? — спросил он елейным голоском, склонив голову набок. Улыбка была медовой, с ехидцей.

— И бездушный человек к тому же!..

Нижняя губа Алексея теперь уже не тряслась. Вздрагивали только ноздри, да желваки как-то сразу буграми заходили под худыми побледневшими щеками. Переломанный козырек кепки, сплющенный в громадных кулаках, был теперь свернут в трубочку.

Фомичев растерялся. Какое-то мгновение он испытывал безотчетный страх перед этим бледным большим парнем. Но от стола не отошел и взгляд Алексея выдержал. Не находил только что ответить.

Если б кто-нибудь из односельчан видел Алексея в эту минуту, то вряд ли он узнал бы в нем того робкого, безотказного парня, от которого еще никто не слышал грубого слова.

— Я пойду в ЦК комсомола! И расскажу там, какой вы… товарищ Фомичев. Летчиком я буду! — Слово «буду» Алексей произнес так, что в эту минуту Фомичев не сомневался, что такой будет учиться непременно. Он видел, как у парня дрожали пальцы, как мелко тряслись его колени.

Алексей вышел из кабинета, бесшумно закрыв за собой дверь. Будто во сне проходил он мимо секретарши. Она что-то говорила ему вслед, протягивая перед собой папку, но он не слышал, даже не повернулся в ее сторону. Он не заметил начальника училища, генерала Коврова, который, опираясь на палочку, шел ему навстречу по коридору.

— Молодой человек, нужно здороваться, — остановил его Ковров. — Приучайтесь к порядкам с первых дней.

Только сейчас Алексей заметил перед собой высокого седого генерала. Он однажды уже видел его, правда издали.

— Простите, но я не могу… с этим согласиться, — еще не придя в себя, с дрожью в голосе проговорил Алексеи.

— С чем? — недоуменно спросил Ковров.

— С вашими порядками, товарищ генерал.

По возбужденному лицу Алексея и по глазам, в которых кипело негодование и обида, Ковров понял, что с парнем стряслось что-то неладное.

— Что случилось? — мягко спросил генерал.

— В двух словах этого нельзя рассказать. Я прошу принять меня.

— Пойдемте, пойдемте. — Ковров положил свою руку на плечо Алексея и повел к себе в кабинет.

Огорошенный Фомичев в это время ходил из угла в угол своего кабинета и ругал себя за то, что на этот раз он, кажется, перегнул. «И как перегнул!..» — сокрушался он. Его воображению живо рисовались неприятные картины. Вот этот настырный деревенский парень добивается приема в одной из высоких инстанций, выкладывает все, что у него на душе. Его внимательно выслушивают, ему сочувствуют… И не только сочувствуют. Потом вызывают его, Фомичева, и… «Сослаться на телефонный звонок из управления? Но ведь это только телефонный звонок, он тает, как эхо в лесу… Да и я, может быть, понял его по-своему. Ведь никакого указания-то не было, чтобы не принимать тех, у кого такая биография».

Фомичев вызвал секретаршу.

— Спуститесь вниз и верните Плавииа. Тоже мне горячку порет. Аника-воин… Ох и молодежь нынче пошла!..

Как только за девушкой захлопнулась дверь, Фомичев снял телефонную трубку и позвонил в проходную: распорядился, чтоб задержали абитуриента Плавина и немедленно послали к нему.

Минуты ожидания показались длинными. Наконец телефон нарушил неприятную тишину кабинета. Звонил Ковров. Он требовал немедленно принести ему личное дело Плавина. Секретарша еще не возвратилась, и документы пришлось нести самому.

В кабинете перед генералом в мягком кресле сидел Плавин. Фомичев осторожно положил папку на стол и, выходя, уже в самых дверях, оглянулся. Взгляд Коврова был недовольный, подхлестывающий. Он словно говорил, что настоящий разговор начальника с заместителем будет позже, когда тот закончит беседу с Плавиным.

…Долго рассказывал о себе Алексей. Вся жизнь его как на ладони лежала перед Ковровым.

«А сколько таких вот сирот оставалось в селах и городах, которые нашим солдатам приходилось в войну оставлять врагу…» — с грустью подумал Ковров, и ему вспомнился поваренок Лека, мальчуган лет десяти, тоже круглый сирота, приставший к дивизии Коврова в сорок четвертом году под Речицей. «А что, если и ему сейчас так же трудно и он не может постоять за себя?» Генерал смотрел в чистые глаза Алексея, в которых где-то на самой глубине затаилась скорбь человека, рано хлебнувшего горя.

Последнее время Ковров стал иногда замечать за собой, что у него начинали сдавать нервы. Смотрел на прошлой неделе фильм о защитниках Брестской крепости — прослезился, читал вчера Горького — тоже расстроился на целый вечер. И вот теперь, вспомнив своего любимца черномазого Леку, с которым его разлучило тяжелое ранение, генерал встал и, припадая на левую ногу, молча подошел к окну. Повернулся спиной к Алексею, зачем-то послушал наручные часы, потом достал платок и протер глаза.