В огне повенчанные. Рассказы

А время стояло тяжелое: Ленинград в блокаде, фашисты захватили Кавказ и Крым, на Украине и в Белоруссии уже давно хозяйничали немцы, враг рвался к Волге. Отступление шло по всем фронтам. Призывали в армию даже ограниченно годных… А тут такая сложная симуляция, которую приравнивали к дезертирству. Поэтому, наверное, решили сделать суд показательным, чтоб на примере Кузнецова другим неповадно было отлынивать от воинской службы.

Вскоре зачитали приговор: штрафная рота. У меня аж будто поземка по спине просквозила, так всего и передернуло. Недавно ехали в одном вагоне на службу, а тут вдруг… такое. В приговоре было сказано, что осужденный имеет право в течение трех суток ходатайствовать о помиловании, хотя мы все знали, что преступление Кузнецова заслуживало сурового наказания. Он должен был смыть свою вину перед Родиной кровью или, как на это посмотрит высшее начальство, тюрьмой.

Но Кузнецов от последнего слова и от апелляции решительно отказался.

После суда весь состав трибунала ушел па квартиру к комбату, должно быть, обедать, а Кузнецов остался под охраной здесь же в клубе. Военную форму с него сняли еще во Владивостоке. Снова натянул он свою коротенькую фуфайку. Как сейчас помню, синяя такая, полинялая, старенькая и с разными пуговицами. Из дома в ней ехал. Даже две заплатки на голенищах яловых сапог и те стоят до сих пор перед глазами. Повели его после суда в столовую, ну и мы туда же следом. Хотелось хоть со стороны посмотреть, как этому бесчестному человеку полезет в горло кусок. И что же ты думаешь? Ел не спеша, ел много, как ни в чем не бывало.

Дронов замолк и стал к чему-то прислушиваться, пристально вглядываясь через плечо Сергея в черную глубину ночи. Эта тревожная настороженность испугала Сергея.

— Что вы там увидели? — спросил он, оглянувшись и сразу упершись взглядом в непропицаемую тьму.

— Фу ты, черт тебя побери, как напугала! Сосенку за человека принял.

Некоторое время оба молчали. Дронов привстал, сел на кочку и закурил. Выкатив из золы горячую картофелину, он положил ее на ладонь и, перекатывая из руки в руку, принялся дуть на нее.

— Что же, выходит, по-вашему, он трус? — спросил Сергей.

— Нет, он не трус. Он предатель, — тягуче, почти нараспев, произнес Дронов и палочкой принялся выкатывать из костра вторую поспевшую картофелину. — Трус и предатель — это две разные вещи. Хотя чаще всего предатели бывают трусливыми людьми.

— Так что же заставило его так поступить, симулировать?

— Любовь, — не глядя на Сергея, сразу же, как давно продуманный ответ, бросил Дронов. Обжигая пальцы, он принялся облупливать кожуру картофелины.

— Какая же это любовь?

— Глупая, слепая любовь! — резко ответил Дронов раздраженным голосом и начал дуть на обожженный палец. — По существу, из Кузнецова мог бы вырасти хороший солдат. Такой солдат, который в тяжелую минуту мог бы броситься на амбразуру дзота, но ему затуманила мозг пустая, капризная женщина. А Кузнецов оказался слабаком. Я не помню где, но где-то я читал, что глубоко любить могут только сильные натуры, любить до беспамятства, до полоумия, но никогда сильный человек из-за любви не может пойти на преступления.

Дронов разломил очищенную картофелину, посыпал ее солью и протянул половину Сергею.

— Следующую очистишь ты. Прогрей хорошенько пальцы, помогает от ревматизма, — пробовал он шутить, но Сергею было не до шуток.

— При чем же тут любовь? Из вашего рассказа выходит, что он с этой студенткой из Москвы только что познакомился? Ведь он и до этого уже полгода симулировал?

Дронов на минуту о чем-то задумался, потом вздохнул и, закрыв глаза, тихо ответил:

— Тут не студентка была главной причиной.

— А кто же?

— Тоже женщина, но другая.

— Кто же она?

— Та, что осталась в деревне.

Дронов круто посыпал солью ломоть черного хлеба, разрезал луковицу и половину протянул Сергею.

— После суда у Кузнецова нашли что-то вроде не то дневника, не то черновика писем. Он даже письма ей и то переписывал набело. Но было уже поздно. Из этих писем, а также из писем его невесты установили, что девушка его ждать больше не собиралась. Она писала, что сделал ей предложение один продавец продмага. Я теперь забыл его имя и фамилию, а раньше помнил… Так вот, эта самая бывшая невеста Кузнецова сразу же, как только нас привезли на остров, написала ему, что выходит замуж за другого и просит не беспокоить ее больше письмами. Оказывается, этот продавец из продмага когда-то, как мы потом выяснили, был Кузнецову лучшим дружком. В армию его не взяли по здоровью. Ну и решил, видать, «по-дружсски» свинью подложить.

В одном из последних писем Кузнецов чуть ли не со слезами умолял свою невесту — ее звали Раисой — подождать его хоть несколько месяцев, писал, что ему обещают отпуск, что его должны перевести поближе к дому… Как только он не уговаривал ее, каких только ласковых и хороших слов не писал: и лебедушка, и голубушка, и милая, и родная… И все как об стенку горох. Читали мы ее письма: тупые, грубые, безграмотные. Что ни строка — то гнусь. И откуда у нее в девятнадцать лет такой расчет взялся? Письма ее мы читали по кругу, всей батареей. Если бы это раньше было известью, то, может быть, помогли бы парню разобраться в жизни. А когда эту шараду разгадали — было уже поздно. И вот ведь что досадно и непонятно: ни следователю, ни судьям Кузнецов ничего не сказал о своей невесте. Для него она была святыней. Он даже адвокату, который мог бы на этом построить защиту, и то ничего не сказал о своей любви.

Последнее письмо Кузнецов получил от матери, когда уже лежал на экспертизе во Владивостокском госпитале. Мать писала, что Раиса вышла замуж… — Зажмурившись, Дронов согнутым указательным пальцем тер лоб. — Да, да, вспомнил, вспомнил… Его звали Фетюньковым Шуркой.

Сергей положил на газету ломоть хлеба и картофелину, к которым он даже не притронулся.

— Почему же он отказался от последнего слова на суде? Почему не стал ходатайствовать о помиловании? — Глаза Сергея были широко раскрыты.

— А зачем? Человек был болен. Болен нехорошей, недоброй любовью к нехорошей, пустой и глупой девке.

— Тогда почему же писатели и поэты шумят, что любовь делает человека благородным, что она толкает его на подвиги?

— И на предательство! — спокойно вставил Дронов.

Сергей, не обратив внимания на реплику Дронова, горячо продолжал:

— Зачем тогда моралисты всех времен доказывают, что «любовь есть источник великих свершений, что она рождает возвышенное, красивое…»?

— Ты говоришь о красивой, о благородной и возвышенной любви. А здесь, я повторяю еще раз, любовь была слепа, безответна, а потому губительна. От такой любви нужно бежать. Ее нужно вырывать из сердца, как чертополох! Сжигать на костре и пепел пускать по ветру!..

— А что нужно для того, чтобы вырвать этот чертополох? — тихо и как-то таинственно спросил Сергей, жадно глядя в глаза Дронову.

— Нужно быть сильным! Нужно быть мужчиной!

— Что значит быть сильным? Это общая фраза.

Дронов поднял на племянника колкий взгляд:

— Это означает: вначале — Родина, долг, а потом все остальное: любовь, семья, дружба… Вспомни Тараса Бульбу. Разве не любил он своего сына, красавца Андрия? А ведь убил собственной рукой, когда тот изменил Родине.

Сергей подавленно молчал.

Время шло к рассвету. Костер догорал, а в запасе уже не оставалось хвороста.

Дронов снова закурил. Некоторое время сидел молча. Прислушиваясь к грустным, задавленным всхлипам волн, которые без устали лизали торфяной берег, он тихо-тихо затянул свою любимую морскую песню:

Прислушиваясь к песне, Сергей старался вникнуть в ее смысл. Дронов пел дальше, а он видел море, корабль… На палубе перед красавицей, одетой в длинное голубое платье, на коленях стоит матрос в грубой одежде. На лице его написаны и любовь, и страдание, и мольба… А тихий, приглушенный голос Дронова выводил с душой, как будто песня плыла из самых тайных глубин его большого сердца: