В огне повенчанные. Рассказы

Девушка-секретарша встретила Алексея молча. В первую минуту она даже растерялась и не знала, что ему ответить. Потом виновато опустила глаза.

— Вы, товарищ Плавин, не зачислены.

— Почему? — Большие руки Алексея свинцово повисли вдоль туловища. — Ведь у меня двадцать четыре балла. Вы же сами вчера сказали…

Девушка молча пожала плечами и принялась перекладывать папки.

— Может быть, вышло какое недоразумение? Может, машинистка пропустила мою фамилию?

— Приказ печатала я.

— Но почему же тогда?..

— Не знаю, обратитесь к подполковнику. — Девушка кивнула на дверь кабинета Фомичева. — Приказ готовил он.

Пока секретарь докладывала Фомичеву об Алексее, тот старался припомнить, все ли в порядке у него с документами, чтобы, на всякий случай, быть готовым ко всему.

Дверь открылась, и его позвали.

В кабинете подполковника волнение Алексея усилилось. Взгляд Фомичева вцепился в Алексея и точно говорил: «Ах, вон ты какой!..» Лицо Фомичева было румяное, яркие губы глянцевато блестели. Блестели и стекла пенсне в золотой оправе. По виду ему было не более сорока лет.

— Садитесь, товарищ Плавин, — предложил Фомичев.

Алексей нерешительно присел на кончик стула, перекатывая в потных ладонях кепку.

— Слушаю вас. — Голос Фомичева прозвучал приветливо, ласкающе.

— Я пришел узнать… почему меня нет в списках зачисленных? — дрогнувшим голосом спросил Алексей.

— Ваш допуск к экзаменам, товарищ Плавин, был ошибочным. Как это ни горько, но… — Фомичев широко развел руками. — Наше упущение…

— Почему? — Алексей привстал. В его синих глазах заметалась тревога.

Фомичев жестом пригласил его сесть. Алексей не садился.

Раскрыв папку с документами, подполковник остановился на биографии, в которой одна строка была подчеркнута красным карандашом. Чтобы Алексей не заметил красной черты, он прикрыл ее пресс-папье.

Фомичев о чем-то грустно задумался, протяжно и громко вздохнул, потом начал издалека, с того, что ему уже было известно из автобиографии, которая была подшита в папке с документами Алексея:

— Где ваши родители?

— Погибли.

— В войну?

— Да.

Перекатывая по столу пресс-папье, Фомичев озабоченно нахмурился и с отеческой теплотой в голосе спросил:

— Вот тут у вас написано, что были в оккупации.

— Да, был.

— Сколько времени жили при немцах?

Прикрывая рот ладонью, Алексей откашлялся.

— Больше года.

— На Смоленщине?

— Да, деревня Лисагорово.

— Ясно… ясно… — словно что-то обдумывая, неопределенно протянул Фомичев и, поджав яркие лоснящиеся губы, уже более официальным тоном продолжал: — При каких обстоятельствах подверглись оккупации?

Алексей виновато улыбнулся.

— Точно не помню, мне тогда было восемь лет… Помню только, что наши войска были на одном конце деревни, а на другой уже вступили немцы…

— Ясно, ясно, можете не продолжать, — сочувственно откликнулся Фомичев и, отвалившись на спинку кресла, сосредоточенно уставился немигающими глазами в потолок. — О связи с немцами в таком возрасте, конечно, говорить не приходится. Я не об этом. Это так, для формы.

Алексей молчал, глядя на золотые ободочки пенсне подполковника.

— А вот если и в самом деле вам придется ответить на этот вопрос? — Фомичев резко отшатнулся от спинки кресла и широкой грудью налег на стол. — Какие подтверждающие, я имею в виду документальные, данные вы могли бы представить? — На слове «документальные» он сделал особое ударение.

Алексей растерянно пожал плечами и, переступая с ноги на ногу, продолжал молчать.

Фомичев положил свои не по-мужски пухлые, белые руки на стол и, глядя куда-то поверх головы Алексея, тоном сожаления сказал:

— Я не хочу ни в чем вас упрекнуть. Напротив — я верю, что вы можете быть порядочным и честным советским человеком. Но поймите, товарищ Плавин, ведь у нас военное училище, мы готовим летчиков, советских офицеров… Нам нужны проверенные люди, без сучка, без задоринки, чтобы ни единого пятнышка. Вот так-то, брат!..

— Я это понимаю… — попытался что-то сказать Алексей, но Фомичев оборвал его:

— И я вас вполне понимаю. Обидно, конечно. Вы блестяще сдали вступительные экзамены, медицинские данные у вас безупречны. Но поймите, голубчик, также и то, только это между нами, не для протокола… — Окинув взглядом кабинет, он тихо и вкрадчиво, как бы по секрету, сказал: — Вот эту штуку никуда не денешь! — И Фомичев ткнул в строку, подчеркнутую красным карандашом. — Жалко мне тебя, Плавин, но помочь ничем не могу. Придется брать документы назад.

«Почему? За что?..» — хотел спросить Алексей, но слова застряли в горле, и он, словно оглушенный тяжелым поленом, продолжал стоять молча и мял в потных ладонях кепку.

В это время кто-то позвонил. Фомичев взял трубку.

«Оккупация… Оккупация…» — не выходило из головы Алексея. Быстро, словно на немом экране, поплыли в его памяти тяжелые дни войны. Как сейчас, помнит он то воскресное утро, когда деревню покидали наши отступающие воинские части. Окраина, где стояла их хата, была изрыта кривыми окопами и блиндажами. У себя во дворе Ленька тоже вырыл небольшой окопчик и натаскал в него пустых гильз.

Это было утром, когда в тени, за плетнем, еще не спала роса с картофельной ботвы. Сидя на пороге, Ленька видел, как мать скликала к крыльцу кур. Он любил смотреть, как она их кормила. Потом случилось непонятное: оглушительным взрывом его бросило в сенцы. А когда он вскочил и выбежал на крыльцо — у сарая зияла огромная черная воронка. Свежие комья земли были разбросаны по всему двору. Подбежав к матери, Ленька понял, что случилось непоправимое — она лежала бледная, из-под цветной кофточки била кровь. «Сынок, прячься в погреб», — были ее последние слова.

Умерла мать на глазах у Леньки. Гроб делал дед Евлампий из досок от чулана. Похоронили ее на второй день, украдкой. Хорошо помнил Алексей, как к их хате подъехало много машин с коваными бортами. С них прыгали военные люди и что-то по-немецки говорили. Ленька сразу догадался, что это были враги. Одни из них, высокий и белокурый (его лицо он помнил и сейчас), на ломаном русском языке спросил, где отец, и Ленька бойко ответил:

— В Красной Армии.

За такой ответ офицер хотел ударить Леньку рукояткой плети вдоль спины, но тот ловко увернулся и убежал во двор. Спрятавшись в своем окопчике, он сжимал в руках пустые гильзы и плакал. Но офицер нашел его. Потешаясь, он вытащил Леньку из окопчика. А когда увидел в его руках пустые гильзы, выругался по-немецки и три раза поднял высоко над головой руку с плеткой. Только первый удар слышал Ленька. О двух остальных он узнал после, когда поправился и нащупал на своей спине три длинных рубца.

Все полтора года оккупации Ленька прожил у колхозного сторожа деда Евлампия, у которого фашисты забрали все до последней курицы. Хоть чужой был ему Евлампий, но жалел его. Вечерами он наводил в щербатой деревянной чашке тюрю и, ласково глядя на Леньку, заставлял его есть до дна. А однажды даже достал откуда-то посеревший от долгого хранения кусочек сахару и сказал:

— На, посластись.

…В сорок третьем году из-под Жлобина пришло известие о гибели отца. С тех пор стали говорить о Леньке: круглый сирота.

…Один за другим вставали в памяти Алексея тяжелые дни оккупации. Почувствовав, как к горлу его что-то подступает, он крепился изо всех сил, чтобы не расплакаться. Первый раз ему стало жалко себя, жалко деда Евлампия, у которош тоже из родных никого не осталось. А как он закручинится, когда узнает, что Алексея не приняли учиться на летчика!

Хотя жил Алексей с дедом Евлампием, но знал, что воспитал его — обувал, одевал и учил — колхоз. Отправляя на учебу в город, председатель написал хорошую характеристику, дал личное письмо на имя начальника училища и даже сам провожал на станцию на своем гнедом Ветерке. Над подготовкой к экзаменам Алексей сидел ночами. Кроме иностранного, сдал все на «отлично». И вдруг… Все полетело кувырком. А за что?..