Тысяча вторая ночь

Франк Геллер

Тысяча вторая ночь

Роман

Перевод О. Мандельштама

Опыт мастеров

В письме Аркадию Горнфельду, опубликованном в "Вечерней Москве" 12 декабря 1928 года в ответ на брошенное ему адресатом обвинение в плагиате, Мандельштам обронил: "Мой переводческий стаж - 30 томов за 10 лет..." Действительно, с начала и по самый конец 20-х годов переводы вторглись в его жизнь. Поначалу поэтические (Важа Пшавела, поэты-голубороговцы, О. Барбье, М. Бартель и другие немецкие экспрессионисты), переводы сменились на прозаические и понемногу превратились в основной источник существования, и их мощные и жадные "корни" во многом ответственны за тот пятилетний период стихового молчания Мандельштама, которым ознаменована вторая половина 20-х годов.

Роман "1002-я ночь" шведского прозаика Франка Геллера, или Хеллера, под этим псевдонимом скрывался выпускник богословской школы в Лунде Гуннар Сернер (1886-1947) - был в этом ряду не первым и не последним. Шведская энциклопедия аттестует прозаика как "мастера интеллигентной интриги и элегантного стиля". Переведенный Мандельштамом - возможно, не с оригинала, а с французского перевода-роман был сравнительно "свежим": по-шведски он увидел свет в 1923 году, а уже 16 сентября 1925 года Мандельштам подписал с Ленинградским отделением Госиздата договор, по которому обязывался ровно через месяц представить перевод. К сроку, видимо, он поспел, поскольку окончательный расчет за этот труд помечен в бухгалтерских документах издательства 26 октября. В 1926 году книга вышла в свет.

Она не была дебютом автора на советском, жадном до занимательного чтения книжном рынке. "Дебютом" был роман "Сибирский экспресс" (1925), а в 1926 - 1927 годах в различных ленинградских издательствах вышли, кроме "1002-й ночи", еще пять книг Франка Хеллера ("Похождения господина Коллина в Лондоне", "В столице азарта", "Безумный, в эту ночь", "Доктор Ц." и "Шесть меню").

О "1002-й ночи" написала рецензент "Красной нови" Н. Эйшискина. По ее мнению, это "образцово скомпонованный", "отвечающий требованиям почти совершенного сюжетного построения" роман-своеобразная "мозаика мастерски вкрапленных фабул" (Красная новь. 1926. № 4. С. 216). Три путешественника-француз, англичанин и голландец - оказались ввергнутыми в борьбу за волшебный коврик, предсказывающий судьбу, и, перебывав в самых невероятных ситуациях, выходят из них невредимыми, а голландец-к тому же разбогатевшим. Автор придает этой борьбе за "коврик" символический и политический смысл (борьба европейцев за власть и влияние на Востоке и т. п.), но читатель вправе и не следовать в этом за ним, настолько занимательна сама фабула. Нам, однако, небезразлична заключительная фраза рецензии: "Внешнее, техническое мастерство автора дополняет очень хороший перевод О. Мандельштама".

Павел Нерлер

I

Духи пророков подчинены пророкам

1

- Пятьдесят арабов пьют одну чашку кофе, - сказал хозяин кофейни и угрожающе замахнулся на пестрые бурнусы гостей, подступивших к кафе. Р-р-р-имши! Разве вы не видите, что у меня европейцы? Р-р-р-имши! Барра!

Восклицание прозвучало невежливо. То был клич арабских погонщиков, клич, которым обычно подгоняют ленивых и упрямых ослов. Но гости, закутанные в бурнусы, и не думали обижаться. С несокрушимым достоинством, молча, скрестив руки на груди, кутаясь в складки грязно-белой ткани, они отступили в глубину луга; они напоминали библейских пророков, канувших в недра времен. Но мысль о том, что эти люди были не простой галлюцинацией, вызванной ядом кофеина, все еще раздражала хозяина, сверлила его мозг..

По-французски, с жестким колониальным выговором, он еще раз обратился к трем посетителям-европейцам:

- Cingquangt arabes - зa boit ung cafй! Ung cafй.

Лицо его исказилось ненавистью.

- И никто сюда не заглянет, кроме арабов!

Тот, кто мысленно множил количество отпускаемых чашек кофе на пятьдесят (минимум, окупающий предприятие), считал свое негодование вполне законным и мрачно глядел на будущее. Кругом под солнцем полудня зияло величие пустыни.

На десятки миль тянулись волны песчаной земли, поросшие сорной травой, вздымались каменные гряды; справа и слева миллионы кактусообразных растений жестом бесформенно-умоляющего отчаяния разворачивали усеянные колючками листья; нигде не видно было дома, нигде не курился дымок над трубой. В этом цветении пустоты терялся железнодорожный путь. И в центре этих пустот два здания - станция Айн-Грасефия и кафе - переглядывались недоумевающе, словно спрашивая: "Что, собственно, мы здесь делаем?"

Кофейщик очнулся от мрачных дум. На нем были арабские штаны до колен, европейская куртка, стянутая на спине пояском, носки, закрепленные на голых ногах подвязками, и желтые арабские туфли. Сквозь незастегнутый ворот рубашки виднелся нательный крест, на голове была мусульманская феска, а за правым ухом - красная роза. Язык этого человека представлял собой неудобоваримую смесь французского, мальтийского и арабского, напоминающую те несъедобные фрикасе, какие подаются в Тунисе в туземных ресторанчиках; у этого человека не было национальности, и он готов был отречься от всех религий сразу.

- Что угодно господам? - деловито спросил он трех европейцев. Двое из них были немного похожи друг на друга. У них были коротко подстриженные усы, черные волосы и живые, выразительные глаза. Третий отличался внушительной тучностью и глядел несколько апатично. Он то и дело отирал лоб пестрым шелковым платком и бормотал скороговоркой что-то, отнюдь не звучавшее как благословение. Глаза его были круглы и прозрачны, как стеклянные шары, с светло-голубыми зрачками.

- Un bock! - приказал он.

- Пива? Нет смысла держать пиво для арабов. Они не пьют ничего, кроме кофе, и то, когда наберется пятьдесят человек, чтобы спросить в складчину одну чашку. Может быть, лимонаду?

Два европейца кивнули утвердительно. Третий наморщил нос, сверкавший капельками пота, и с выражением презрительного омерзения покорился неизбежности.

Кафе, если так можно назвать каменную хижину с соломенной крышей, каменным полом, двумя шаткими столами и пятью плакатами, рекламирующими абсент и швейные машины Зингера, стояло на пригорке. С пригорка открывался широкий вид на сотни квадратных километров зеленой и красной пустыни: красной - там, где земля оставалась голой, и зеленой - там, где произрастали злаки, бесплатно дарованные Адамову потомству: терны и плевелы. Это был величавый ландшафт, внушительный ландшафт, отпугивающий ландшафт, во всяком случае, не из тех пейзажей, какие располагают к мирному потягиванию пива.