Магнетизер (другой перевод)

Эрнст Теодор Амадей Гофман

Магнетизер

Семейная повесть

Из "Фантазий в манере Калло"

Перевод Н.Н.Федоровой

В первый том Собрания сочинений Э.-Т.-А.Гофмана (1776-1822) входят "Фантазии в манере Калло" (1814-1819), сделавшие его знаменитым, пьеса "Принцесса Бландина" (1814) и "Необыкновенные страдания директора театра" (1818).

{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.

Сон в голове - что пена на вине

- Сон в голове - что пена на вине, - обронил старый барон, протянувши руку к сонетке, чтобы призвать старика Каспера, которому надлежало посветить ему до спальной, ибо час был поздний, холодный осенний ветер гулял по обветшалой летней зале, а Мария, плотно закутавшись шалью и полусомкнув веки, казалось, не могла более противиться дремоте. - И все же, - он опять убрал руку и, наклонясь вперед, облокотился о колени, - и все же мне еще помнятся иные удивительные сновиденья юности!

- Ах, любезный батюшка, - вставил Оттмар, - всякий сон по-своему удивителен, однако лишь те, что возвещают некое особенное явление - говоря словами Шиллера{154}, "так ход событий важных предваряют их призраки"*, как бы против воли толкают нас в таинственное сумрачное царство, коему наш пристрастный взор доверяется с великою неохотой, - лишь эти сны захватывают нас с силою, воздействие которой мы отрицать не можем...

______________

* Перевод Н.А.Славятинского

- Сон в голове - что пена на вине, - глухим голосом повторил барон.

- И даже в этом девизе материалистов, которые самое чудесное полагают совершенно естественным, естественное же - зачастую безвкусным и неправдоподобным, - отозвался Оттмар, - содержится меткая аллегория.

- Что же глубокомысленного ты усматриваешь в избитой старой поговорке? - зевнув, спросила Мария.

Смеясь, Оттмар отвечал словами Просперо{155}:

- "Приподними-ка длинные ресницы" и благосклонно выслушай меня! Кроме шуток, милая Мария, если бы тебя меньше клонило ко сну, ты бы и сама, наверно, догадалась, что коли речь идет о столь замечательном явлении в человеческой жизни, а именно о сновиденье, то сравнить его можно лишь с самой благородною пеной из сущих на свете... А это, несомненно, пена кипящего, шипучего, игристого шампанского, отведать коего не откажешься и ты, хотя обычно, как и подобает девице, бессердечно пренебрегаешь всяким вином. Взгляни, тысячи крохотных пузырьков, искрясь, поднимаются в бокале и пеною вскипают поверху - это духи, что спешат освободиться от земных оков; вот так в пене живет и созидает высокое духовное начало, которое, избавясь от бремени материального, бодро взмахнув крылами, в далеком, всем нам обетованном царстве небесном радостно соединяется с родственной высокой духовностию и все чудесные явления в их глубочайшем смысле усваивает и осознает как самое что ни на есть знакомое. Потому, верно, и сон может быть рожден пеною, в коей, когда сон одолевает внешнюю нашу жизнь, весело и вольно резвятся наши жизненные духи, и способен начать высокую, напряженную жизнь, в которой все мы не просто угадываем, но и по-настоящему узнаем явления чуждого нам мира духов, более того, в ней мы парим над пространством и временем.

- Чудится мне, - перебил его старый барон, как будто с трудом оторвавшись от воспоминания, в которое был погружен, - что я слышу речь твоего друга Альбана. Вы знаете меня как непримиримого вашего противника; так вот, все, что ты теперь сказал, весьма ласкает ухо и, верно, приведет в восторг иные впечатлительные либо сентиментальные души, однако это ошибочно, хотя бы уже в силу своей однобокости. Сообразно тому, что ты здесь нафантазировал о связи с миром духов и бог знает с чем еще, впору ожидать, что сновиденье непременно поднимает человека на верх блаженства; но все те грезы, которые я называю удивительными потому, что волею случая они имели некое воздействие на мою жизнь, - случаем я именую стечение обстоятельств, по отдельности странных, но объединившихся в целостное явление, - все те грезы, говорю я, были неприятны, даже мучительны, я часто хворал из-за них, хотя и остерегался каких бы то ни было размышлений по этому поводу, ибо тогда еще не вошло в моду гоняться за всем, что мудрая природа укрыла подальше от нас.

- Вы, любезный батюшка, - отвечал Оттмар, - знаете, как я и мой друг Альбан относимся ко всему тому, что вы именуете случаем, стечением обстоятельств и прочая. Что же до моды на размышления, милый батюшка, то сделайте одолжение, не забывайте, что мода эта, будучи обусловлена природою человека, стара как мир. Ученики в Саисе...{156}

- Постой, - всполошился барон, - не будемте углубляться в беседу, избегать коей у меня сегодня есть причина, тем более что я не расположен оспаривать твою пламенную увлеченность чудесным. Не могу отрицать, что именно сегодня, девятого сентября, меня смущает одно воспоминание юных лет, от которого я никак не избавлюсь, и коли я расскажу вам это происшествие, Оттмар найдет в нем доказательство тому, сколь враждебное воздействие имело на меня сновиденье, или подобие сновиденья, совершенно особенным образом соединенное с реальностью.

- Быть может, любезный батюшка, - молвил Оттмар, - вы снабдите меня и Альбана замечательным свидетельством в пользу обширного опыта, который подкрепляет нынешнюю теорию магнетического воздействия, основанную на изучении сна и сновидений.

- Уже само слово "магнетический" повергает меня в дрожь, - рассердился барон. - Впрочем, каждому свое, и ваше счастье, коли природа стерпит, что вы неловкими руками теребите ее покрывало, и не покарает ваше любопытство гибелью.

- Не будемте, любезный батюшка, - отвечал Оттмар, - спорить о предметах, вытекающих из глубочайшего убеждения; однако ж воспоминание из ваших юных лет - нельзя ли облечь его в слова?

Барон вновь откинулся на спинку кресел и устремил задумчивый взор ввысь, как бывало всегда в минуты душевного волнения.

- Вы знаете, что военное образование я получил в дворянском лицее в Б., - начал он. - Так вот, был среди тамошних наставников один, которого мне вовек не забыть; при мысли о нем и теперь еще к сердцу моему подступает цепенящий трепет, если не сказать ужас. Нередко мне чудится, будто он вот-вот призраком войдет в дверь... Его огромный рост особенно бросался в глаза из-за худобы тела, которое состояло, казалось, лишь только из мускулов и нервов; в молодости он был, вероятно, красив, ибо и теперь большие черные глаза его горели огнем, и выдержать этот взор было почти невозможно; годами он шагнул уже за пятьдесят, но силою и проворством не уступал юношам; все его движения были скоры и решительны. В фехтованье на удар и укол он превосходил самых ловких, а самую норовистую лошадь так сдавливал шенкелями, что она только кряхтела. Некогда он был майором на датской службе и, как говорили, принужден был, оставив полк, бежать, ибо заколол на дуэли своего генерала. Иные утверждали, что случилось это не на дуэли, просто генерал оскорбил его словом, а в ответ майор тотчас обнажил клинок и, не давши генералу возможности защититься, пронзил его шпагою. Коротко говоря, он бежал из Дании к нам и в чине майора был принят наставником в дворянский лицей для преподавания старшим воспитанникам фортификации. Чрезвычайно вспыльчивый, он мог прийти в ярость от одного слова и даже взгляда и лицеистов наказывал с изощренной жестокостью, и все же окружающие совершенно непонятным образом питали к нему привязанность. Так, однажды суровое, вопреки всем правилам и порядкам, обращение с воспитанником привлекло внимание начальства, и велено было произвести дознание; но сам же этот воспитанник корил во всем себя и так горячо вступился за майора, что пришлось снять с оного все обвинения. Порою случались дни, когда он бывал на себя не похож. Обыкновенно жесткий, рыкливый тон его низкого голоса приобретал тогда несказанную звучность, и взор его становился бесконечно притягательным. С добродушием и мягкостию смотрел он сквозь пальцы на любую мелкую неловкость, а если пожимал руку тому или другому из особенно в чем-то отличившихся, то словно бы некой необоримой волшебной силой делал его своим крепостным, ибо прикажи он этому человеку умереть сей же час страшною смертью, его повеление было бы исполнено. Однако после таких дней следовала обычно ужасная буря, от которой всяк поневоле прятался или спасался бегством. Тогда майор спозаранку облачался в красный датский мундир и огромными шагами - безразлично, летом ли, зимою ли - день-деньской без устали расхаживал в большом саду, примыкавшем к лицею. Слышно было, как он ужасным голосом, бурно жестикулируя, что-то говорил по-датски... выхватывал шпагу... казалось, перед ним был грозный противник... он встречал выпады... парировал удары... наконец от метко рассчитанного удара противник падал, а он, изрыгая жутчайшую брань и проклятия, словно бы топтал тело ногами. Затем он с невообразимой быстротою бегом мчался по аллеям, взбирался на самые высокие деревья и там разражался издевательским хохотом, так что у нас, слышавших этот хохот даже в комнатах, кровь стыла в жилах. Обыкновенно он бесновался таким манером целые сутки, и было замечено, что сей пароксизм непременно обуревал его всякое равноденствие. Наутро он как будто бы и не подозревал о том, что с ним происходило, только был упрямее, вспыльчивее, жестче, нежели всегда, пока сызнова не впадал во благостное настроение. Не знаю, откуда шла диковинная, фантастическая молва, которая распространилась о нем среди лицейских слуг и даже в городе среди простого люда. Так, судачили, что он-де умеет заклинать огонь и исцелять недуги наложением рук и просто взглядом, и помнится, однажды он палкою прогнал людей, которые упрашивали его излечить их таким способом. Старый инвалид, приставленный ходить за мною, в открытую заявлял: народ, мол, знает, что с господином майором дело нечисто, что много лет назад во время морской бури явился ему князь тьмы и посулил спасенье от смертельной опасности и сверхъестественную власть над чудесным, а он согласился и тем предал себя злому духу; теперь же ему часто приходится вступать в жестокие схватки с сатаною, которого видят в саду то в образе черной собаки, то иного какого-нибудь безобразного зверя, но рано или поздно майора наверняка ждет страшная гибель. Как ни пошлы и скудоумны представлялись мне эти россказни, я все же не мог сдержать известной внутренней дрожи, и, несмотря на то что я верной привязанностью отвечал на совершенно особенную благосклонность, каковою майор отличал меня среди всех других, мое чувство к этому странному человеку приправлено было чем-то непостижным, и это непостижное всечасно преследовало меня и казалось совершенно необъяснимым. Будто некое высшее существо понуждало меня хранить верность этому человеку, будто прекращенье моей любви несло с собою мгновенную гибель. Если его общество и доставляло мне известное удовольствие, то безотчетный страх, чувство властного принуждения опять-таки заставляли меня неестественно напрягаться, впадать в состояние душевного трепета. Если я долго сидел у него, если он обходился со мною особенно благожелательно и, по обыкновению вперив в меня пристальный взор и крепко держа мою руку в своей, рассказывал всякие диковинные истории, то это странное расположение моего духа способно было иной раз довести меня до полного упадка сил. Я чувствовал себя больным и до предела усталым... Не стану задерживаться на всех диковинных происшествиях, что случались у меня с моим другом и повелителем, когда он даже участвовал в моих ребяческих играх и усердно пособлял мне строить неприступную крепость, которую я заложил в саду по самым строгим канонам фортификационного искусства, - перейду к главному... Было это, я точно помню, в ночь с восьмого на девятое сентября 17** года, мне снилось, да так живо, будто наяву, что майор тихо отворяет мою дверь, медленно подходит к кровати и, не сводя с меня ужасного взгляда своих впалых черных глаз, кладет руку мне на лоб, на глаза, а я все равно вижу его перед собою... Я ахнул от смятения и ужаса, и тут он глухим голосом произнес: "Бедный сын человеческий, признай же своего господина! Зачем бьешься ты в рабских своих оковах, тщетно стремясь вырваться на волю? Я твой бог, провидящий душу твою, и все, что ты когда-либо в ней таил или желаешь утаить, открыто мне как на ладони. Но дабы ты, жалкий червь, не смел усомниться в моей власти над тобою, я зримо для тебя проникну теперь в сокровенную кузницу твоих мыслей". Внезапно я увидал у него в руке раскаленное острие, которое он вонзил мне в мозг. Из груди моей исторгся мучительный вопль ужаса, и я проснулся в холодном поту, на грани обморока. Наконец я опамятовался, но комнату наполнял тяжелый душный воздух, мне чудился голос майора, несколько раз, словно из дальнего далека, окликнувший меня по имени. Я счел это последствием кошмарного сна, вскочил с постели, отворил окна, чтобы впустить в душную комнату свежего воздуху. И какой ужас охватил меня, когда в лунной ночи я увидел майора в датском мундире, совершенно как давеча во сне... по главной аллее он шагал к решетчатым воротам, ведущим из сада в поле, вот он распахнул створки, а в следующий миг захлопнул их за собою - от удара запор лязгнул и задребезжал, и громкий этот звук гулко разнесся в ночной тишине. "Что это было, что понадобилось майору среди ночи в поле?" - подумал я в неописуемом страхе и беспокойстве. Точно гонимый неодолимою силой, я быстро оделся и разбудил добряка инспектора, набожного старика семидесяти лет, единственного, кого майор даже в самых страшных пароксизмах избегал и щадил; ему-то я и поведал свой сон и что произошло затем. Старик насторожился и сказал: "Я тоже слыхал, как захлопнулись ворота, но решил, что мне почудилось; нет, не иначе с майором приключилось что-то особенное, а потому не грех и заглянуть в его комнаты". Звонок разбудил питомцев и наставников, и мы со свечами, будто в торжественной процессии, направились по длинному коридору к комнатам майора. Дверь была заперта, и бесплодные попытки открыть ее универсальным ключом убедили нас, что внутри заперто на задвижку. И парадная дверь, через которую майор должен был пройти в сад, тоже, как и вечером, была на замке и на засове. Все оклики и зовы остались без ответа, и в конце концов дверь спальной взломали - там мертвый, с неподвижным страшным взором, с кровавою пеной у рта, стиснув в оцепенелой руке шпагу, лежал на полу майор!.. Попытки вернуть его к жизни не дали результата.