Ход белых (ЛП)

Уильям Брауэр

Ход белых

(русский перевод) Владимир Крутиков

Шахматы - это было все, в чем еще находил что-то интересное Айра Беннетт. Он понял это, проснувшись утром в тот день, когда ему исполнилось семьдесят восемь лет. Странно, подумал он, что игра (даже если это величайшая из игр) может казаться такой важной для старого человека, прикованного к больничной постели - человека, которому жить-то осталось, пожалуй, всего несколько недель.

Но к этому времени возраст и неотступные боли в желудке дружными силами победили в нем интерес к чему бы то ни было другому. И вот шахматы стали для него последним, на чем он еще мог сосредоточиться; само их существование было единственным фактом, доставлявшим ему явное удовольствие. Когда он играл или когда думал об этой игре, ему удавалось время от времени отвлечься от своей боли.

Айра Беннетт был очень сильным шахматистом. Он любил эту игру с детства. "Красивейшая из абстракций" - называл он ее. Самые ранние его воспоминания были, как он смотрел партии, играемые дедом. Глядя через плечо Джосайи Халфиша Беннетта и час и два подряд, он выучил все ходы, когда ему было семь. Вскоре он уже просиживал целые дни за шахматными книгами почтенного джентльмена, один в своей комнате, забывая обо всем на свете.

Никто в семье не ожидал реакции Айры, когда в день его восьмилетия дедушка подарил ему небольшой комплект собственных шахмат. Мальчик застыл как в трансе; он не мог оторвать глаз от доски и фигур, как женщина, любительница драгоценностей, не может оторваться от роскошного ожерелья. В этот вечер Айра поразил всех домашних, разыграв по памяти партию в шестьдесят пять ходов между Гунсбергом и Чигориным. Даже его родители, сами не игравшие, отметили необыкновенную одаренность ребенка. Несколько дней спустя Айра, еще по-детски шепелявя, так блестяще истолковывал партию Тарраш-Блэкберн, что дед начал называть его не иначе как "маленький Морфи". Такая честь приводила мальчика в неописуемый восторг.

Пожилой человек и мальчик были бесконечно счастливы, играя между собой, но наступившая зима принесла с собой смерть Джосайи Беннетта и полное забвение таланта Айры. Единственный человек в его семье, а то и единственный во всем штате Нью-Гэмпшир, кто мог бы растить этот замечательный талант, сошел со сцены. Айре было суждено учиться всему, что он мог, самостоятельно.

Среди ровесников и коллег не находилось ни равных соперников, ни тех, кто разделял бы его интересы. За все годы детства и учебы, а потом адвокатской карьеры в Уиллоумонте, Айра встретил несколько человек, умевших хорошо играть, но не было ни одного, кто мог бы оценить блистательность его игры. Только делая слабые ходы, хитроумно замаскированные, чтобы не вызвать подозрение даже самых лучших оппонентов, удавалось Айре создать интересные положения. Никто, кроме него, не знал - а если бы и знал, то вряд ли обратил бы на это внимание - что Айра может разыграть по памяти (не видя ни доски, ни фигур) более двух сотен знаменитых партий.

Десятилетия начали пролетать с такой же быстротой, как когда-то проходили годы, и "обязанности" оставляли мало времени захватывающим поединкам на доске. За всю свою жизнь он не встретил ни одного знаменитого шахматиста и ни разу не участвовал в турнирах.

Нет, судьбой не было назначено, чтобы Айра Беннетт стал гроссмейстером, но шахматы питали его воображение из года в год. Игра была его сокровищем, которое никто не мог видеть. Он был рад чувствовать свою близость великим мастерам, яркость таланта которых он так хорошо знал. Он всегда чувствовал где-то в глубине души, что он - один из них и признан ими как свой. К этой-то мысли он блаженно и обратился утром в день рождения, в палате номер 708 городской больницы, где его без конца мучила неутихающая боль, мучили медсестры, мучило понимание того, что его ждет, и незначительности всего остального в его жизни, какой она вспоминалась ему.

Несколько дней назад Айра сказал своему врачу: "Доктор, я уже стар, и я не боюсь, если подошло мое время. Скажите мне прямо."

Врач сказал ему прямо: "Я не знаю, сколько времени вам осталось, Айра, но я знаю, что никакие операции вам уже не помогут." Он погладил старого человека по плечу и добавил: "Мы будем делать все, что можем, чтобы ослабить вашу боль." Потом Айра слышал, как доктор инструктировал медсестру, сразу за дверью палаты.

Вспоминая этот короткий, последний разговор, он сейчас лежал и думал: "Ну вот, мне сегодня семьдесят восемь... Я умираю, и никто в Уиллоумонте не вспоминает меня, и мне все равно... Где же мисс Клинг?.. Я хочу пить... Передвинуть пешку от королевского слона на третье поле в лиссабонском варианте - это действительно лучший шестой ход для белых... Сорок лет я был лучшим юристом в Уиллоумонте, а когда попал в больницу, никто меня даже не узнал... Где же эта сестра?.. Молодец Найдорф... какой ход! Конь берет пешку, угрожая взять слона, так что слон идет на..."

- С днем рождения! Не ожидали, а, мистер Беннетт? - Самая болтливая сестра в Нью-Гэмпшире, мисс Марта Клинг, вошла, хрустя своими рифлеными подошвами, и ловким движением плавно поставила перед ним поднос. - Видите, что я вам принесла?

Она поставила в стакан несколько цветков, а в поджаренный хлеб воткнула маленькую свечу.

- Спасибо, спасибо. Как вы узнали? - спросил Айра, улыбаясь.

- Я считаю своим долгом знать дни рождения всех моих пациентов. А теперь задуйте свечу и загадайте желание.

Он задул свечу со второй попытки. Мисс Клинг тем временем приступила к своему обычному утреннему рассказу о том, что она вчера вечером видела по телевизору, и о многочисленных героях этих передач. Айра стоически переносил ее монолог и выполнение ею своих обязанностей - уколы, таблетки и (что было хуже всего) сюсюканье, как с младенцем, когда она помогала ему пересесть в кресло на колесах. Он ждал, когда наступит восемь тридцать. В восемь тридцать она уйдет по своим делам, а он сможет поехать на балкон.

Медленно подошло восемь тридцать. Меньше чем за минуту он с поразительной бодростью выкатил свое кресло на балкон в конце длинного коридора. Здесь, на этом балконе, Айра играл в шахматы со всеми, кого удавалось втянуть в игру. Он всегда мечтал о живом противнике, несмотря на глубочайшее удовлетворение, которое он находил в теории и в мысленном проигрывании знаменитых партий. А сейчас он вообще отчаянно жаждал играть с любым оппонентом. "Я вас научу", - обещал он тем, кто отговаривался неумением играть. Тем же, кто заявлял о некотором знании игры, он давал фору или, играя, делал чудовищные "промахи", только чтобы игра продолжалась. Так или иначе он обычно умудрялся сыграть несколько партий в день. Эти партии были лучшим лекарством, чем уколы и таблетки.