Юность Куинджи

— И впрямь похожа, — прошептал Дмитрий, возвращая книгу Архипу.

— В ученье мальцу надо бы, — отозвался отец. — Спроворный дюжа.

Зима, как никогда прежде, пришла рано. Снежная, вьюжная, заморозила Азовское море. С востока налетал резкий ветер, свистел в заделанных досками окнах и дверях божьего храма. Работы по его отделке продолжались. Но Архип в эти дни редко бывал у Карповых. Холод вынуждал его сидеть на кухне. Чабаненко держал мальчишку при себе, как рассыльного. То посылал за артельными, то домой — предупредить жену, что задержится на стройке.

И нынче утро выдалось вьюжным, с резким, пронизывающим насквозь худую одежонку ветром. Архип, заснеженный, в легком пальтишке, вскочил в кухню и сразу потянулся ладошками к печке. Пританцовывал на одном месте и стучал задубевшими чувяками из сырой кожи.

Вошел Чабаненко и стал тереть мясистые широкие ладони.

— Ты уже здесь. Молодец, — сказал он.

Снял серый полушубок, смушковую шапку и направился за перегородку к кухарке, но, проходя мимо окна, остановился, прильнул к стеклу. Проговорил удивленно:

— Кого это несет в такую рань?

Сидор Никифорович повернулся к двери, она широко открылась, и на пороге появился церковный староста Бибелли. Подталкивая его, вошли два жандарма — высокие, усатые, в темных шинелях и с шашками. Чабаненко побледнел, губы его задрожали. Он отступил к скамейке и, растерянный, опустился на нее.

— Здравия желаем! — простуженно гаркнул жандарм с широким бурым лицом и глазами навыкате.

— Садитесь, господа, садитесь, — засуетился Бибелли, проводя рукавом тулупа по скамейке. Показал на Чабаненко. — Он и есть подрядчик. Сидор Никифорович.

— Добре, — отозвался широколицый. Он, видимо, был за старшего.

Жандармы сели на скамью, их шашки гулко грюкнули об пол. Старший снял шапку, подбил усы, громко сказал:

— Ну и метет.

Архип, припав к печке, глядел на незнакомых людей, не отрывая глаз. Он впервые видел жандармов. Они сидели прямо, выпятив груди, на которых блестели медные пуговицы с двуглавым орлом.

— Начинайте, господин Бибелли, — снова сказал старший.

— У тебя, Сидор Никифорович, в божьем храме есть плотники, — начал говорить староста тихо и неожиданно выкрикнул: — Один со шрамом на щеке! Я запомнил его! А в земскую управу пришла бумага. Беглые они! Помещика Батурина люди. Он разыскивает их!

— Почему их? — неуверенно спросил Чабаненко. — Может, других?

— Приметы сходятся. Шрам на щеке! Старый и молодой, отец и сын. Я пригляделся, как два кобеля от одной суки! — снова закричал Бибелли.

— Они отменные мастеровые, у них золотые руки. Быстро сработали алтарь, — заговорил Сидор Никифорович, но его прервал староста:

— Они храм осквернили! Беглые. Их на каторгу надо!

— Однако ты…

— Господа, господа! — сердито возвысил голос жандарм.

Архип все понял. Бибелли выдал Карповых. Их пришли забирать. Мальчишка рванулся к двери, но ее заслонил церковный староста.

— Куда, паршивец? — взвизгнул он. — Марш на место! — и толкнул Архипа в спину.

— Ведите к беглым, — приказал жандарм, поднялся со скамьи и надел папаху. Обратился к напарнику: — Егор, приготовь железки.

— Есть! — отозвался тот.

Чабаненко вышел на улицу первым без полушубка и шапки, за ним засеменил в длинном тулупе Бибелли. Жандармы шагали размашисто, под их сапогами тяжело скрипел морозный снег. Архип, испуганный и настороженный, боязно шел позади взрослых. На глазах у него блестели слезы. Ну почему он такой беспомощный? Силы в руках нет. Связал бы жандармов, пришиб старосту и увел бы далеко–далеко Карповых. И хозяин Чабаненко не защищает их.

Появление у алтаря жандармов для плотников было неожиданностью. Карпов–старший растерянно переводил взгляд с Чабаненко на Бибелли, словно хотел спросить их, что это за люди, но не в силах был открыть рта. Дмитрий крепко сжал топорище и приподнял руку, но жандарм цепко схватил ее и вывернул назад, парень ойкнул и выронил топор.

— Давай! — приказал старший жандарм, и его напарник вытащил из кармана железные кольца с небольшой цепью.

Дмитрий покорно выставил вперед руки, щелкнули затворы, и запястья оказались окольцованными. Пораженный Архип кинулся к парню.

— Отпустите его! Он хороший! — закричал мальчик.

Бибелли схватил его за шиворот.

— Не трогай мальца, — тихо, но твердо проговорил Карпов–отец. — Архипка, подойди поближе. Возьми, — Он вытащил торчавший за ухом грифель, — Не поминай лихом, сынок. Рисуй. Ты дюже спроворный на это. Теперь надевайте и мне железки. От барской неволи только в могиле скроешься.

Карповых увели. Архип, не помня себя, направился в угол, где по ночам отдыхали плотники, упал на стружки и забился в тяжелом рыдании.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пробудилась приазовская степь, забушевала весенними красками, заплескала разнотравьем, оделась в радужный наряд цветов. Над желтым ковром горицвета, над гордыми соцветьями бледно–фиолетового шафрана, над огненно–красными воронцами весело заливается жаворонок. Малюсенькая точка висит в прозрачной синеве, а серебристый звон слышен далеко–далеко.

Архип сидит на бричке дяди Гарася и с любопытством смотрит по сторонам. Колеса оставляют легкий след на еще мягкой дороге. Мерно покачивая головами, круторогие волы, безучастные ко всему на свете, медленно тянут бричку. Сколько длинных и однообразных верст отшагали безропотные животные — не знают ни они, ни их владелец дядя Гарась. Мальчик сидит рядом с ним, ощущая на правой щеке ласковые лучи солнца. После долгой зимы, такой горькой для Архипа, оно кажется приветливым, улыбчивым.

Потерю Карповых, их арест мальчик переживал долго и болезненно. Он стал замкнутым, со взрослыми почти не разговаривал. На вопросы Чабаненко отвечал односложно, и тот мало беспокоил его. Подарил ему еще одну конторскую книгу и даже итальянский карандаш. Просьбу Гарася отпустить Архипа вместе с ним удовлетворил сразу. И вот они едут по старому шляху, известному чумакам с незапамятных времен. Едут в верховья реки Кальмиус, где можно купить каменное уголье.

В путь отправились затемно. На рассвете Мариуполь и Карасевка скрылись за холмами, а сейчас синий день, по–весеннему веселый и торжественный, пронизан золотистыми лучами.

Гарась глубоко вздохнул, перекрестился и негромко сказал:

— Благодать божья разливается. Каждая пташка и зверек радуются теплу. И человек сердцем отходит.

— Хороший человек, — отозвался Архип и насупился. Добавил сердито: — Эт‑то, плохой — всегда плохой. Дадю Карпова и Митрия за–а-аковали в ка–а-андалы.

— Что поделаешь, Архипка? Такой закон в России, — ответил грустно Гарась, — Простой крестьянин — слуга у помещика. Подневольный.

— Эт‑то, кто такой слуга?

— Ты у Чабаненко слуга. Я — тоже. Но нам хозяин деньги платит за службу. Он власти не имеет побить нас. Мы уйдем от него, потому что свободные люди. А от помещика крепостной уйти не может. Он, как мои волы, — хочу ударю их кнутом, хочу продам, хочу отпущу в степь.

— Бить никого нельзя. Даже собак и кошек, —твердо сказал Архип.

— Доброе сердце у тебя, сынок. От матери, знать, передалось… Земля ей пухом, — проговорил Гарась и снова перекрестился. Немного помолчал, громко крикнул: — Цоб–цобе!

Волы по–прежнему понуро тащили телегу; наезженная дорога то опускалась в долины, то поднималась на перевалы, покрытые молодым, еще зеленым ковылем.

Возчик по привычке занес над головой короткий батог и выкрикнул:

— Цоб–цобе!

Повернул голову к Архипу, заговорил снова:

— В неволе и птица не поет. У нас, возьми, какие радости были? Деды и прадеды до десятого колена, а может и больше, под крымскими ханами беду терпели. Язык родной забыли. Греки мы, а разговариваем по–татарски. Своих братьев по крови не понимаем — тех, которые сохранили язык отцов. Так‑то, сынок… Нам царица дала землю и волю на сто лет. А разве мы вольные от бедности? Опять богачи вперед вылезли. А они жадные. Зенгинин гойну хопса, гарибин джаны чихар [8]. У великороссов и малороссов так совсем горе. В кабале их держат помещики. Но народ не мирится, — говорил Гарась вполголоса, будто рассуждал вслух. Неожиданно громко спросил: — Ты слыхал про славного Тер–Оглу?