Юность Куинджи

Чабаненко говорил спокойно, однако Архипу казалось, что он кричит писклявым голосом и каждым словом бьет его по щекам. Они стали горячими–горячими. Снова не будет у него красок, не будет тех, кто умеет рисовать и у кого он так надеялся поучиться.

Палешане молча надели картузы и, обходя сваленный в кучу кирпич, направились в сторону моря. Чабаненко долго смотрел им вслед, а потом, словно опомнившись, крикнул:

— Эй, Архипка, где ты?

Мальчик вышел из‑за кирпичей и остановился напротив подрядчика. Тот приказал:

— В сарае, в шкафу, возьми конторскую книгу. Вон, видишь, подводы с кирпичом идут. — Он вскинул куцую руку и толстым пальцем показал на крайний дом дальней улицы. Из‑за него выезжали тяжело нагруженные подводы, — Записывай внимательно, сколько кирпича привезут. И красиво чтоб… Давай!

Архип кинулся бегом в сарай — подсобное помещение для рабочих. В нем они прятались от дождя, обедали. Здесь же стоял стол подрядчика и небольшой шкаф. В пристройке к сараю находилась кухня, где трапезничал один Чабаненко и куда разрешалось входить лишь Архипу.

Вскоре шесть подвод въехали на строительную площадку. Взмыленные лошади сердито фыркали, мотали хвостами, отбиваясь от назойливых оводов и слепней. Возчики собрались возле первой подводы. Двое опустились на землю, вытащили тряпичные кисеты и свернули цигарки.

Архип вышел из сарая, к нему направился тощий мужик с длинными жилистыми руками, висевшими вдоль туловища, как плети. Заговорил хриплым голосом:

— Принимайте кирпичи… Следом еще везут. Поспешайте, молодец.

Он обращался к мальчику почтительно, будто видел в нем своего хозяина. А может, из‑за уважения к его грамотности, которую мужики считали непостижимой премудростью, доступной лишь панам, хозяевам да избранным.

Кирпичи сгружали артельно и поочередно с каждой подводы, складывали их в ровные штабеля, потому Архипу легко было считать. Не успели справиться с первой партией, как подоспела вторая, за ней третья… Возили кирпичи до полудня.

Солнце, стоявшее неподвижно в зените, нещадно жгло головы, плечи, спины. Уставшие возчики отогнали подводы за сарай, выпрягли лошадей, надели им на морды мешки с овсом. Принялись за еду и сами. У голодного Архипа засосало в желудке. Он пошел к кухарке, рыхлой, безбровой, средних лет гречанке. Она налила в глиняную чашку борща, дала кусок хлеба и куда‑то ушла. Подросток быстро справился с обедом, отодвинул от себя чашку, положил на стол руки и лег на них щекой. Прищурил веки, и тут же перед ним встали три палешанина. Обида вновь подкралась к сердцу — нет у него ни красок, ни бумаги, ни учителя. Он открыл глаза, и его взгляд выхватил белую стенку печи. Чуть сощурясь, Архип представил на ней свою Карасевку, увиденную со стороны речки Кальчик.

Вскочив со скамьи, он подошел к ящику, стоявшему у топки, порылся в нем и нашел несколько древесных угольков…

Церковный староста Бибелли застал его присевшим на корточки и увлеченно рисующим на стене. У самого моря на круче стояли хатенки, на берегу рыбаки тянули сети.

— Отрок! — взвизгнул за спиной мальчика староста. — Что я зрю?

От неожиданности Архип сел на пол, повернул измазанное лицо к Бибелли. Тот, глядя на немудреный рисунок, хихикнул и заговорил снова:

— Готовишься писать образа в новом храме?

Архип встал, вытер о засаленные штаны руки, запинаясь, ответил:

— Эт‑то, не смогу нарисовать. Если бы кто показал.

Бибелли расхохотался, широко открыв рот с прогнившими зубами.

— Эшек йемимги оту йесе, баши агырыр [7]. — сказал он по–гречески.

Архип насупился, сжал кулаки. Хотел выкрикнуть: «Сам ты осел!», но староста опередил его и спросил:

— А где твой хозяин?

— На лесах, — сердито ответил мальчик.

— Я его тут подожду, — проговорил Бибелли, зевая.

Он был обут в яловые сапоги, смазанные дегтем, под серой жилеткой выглядывала пестрядная грязная рубаха. Сел за стол, облокотился и сразу, разморенный зноем, заснул.

Архип долго и с неприязнью смотрел на его обрюзгшее лицо, жидкую бороденку пепельного цвета, тонкие синюшные губы. Бибелли глубоко и со свистом дышал. Будто отзываясь на его храп, жужжала муха, попавшая в паутину на окне.

Вдруг мальчишка кинулся к столу, схватил конторскую книгу и занес ее над головой обидчика, но вовремя сдержался, чтобы не ударить, и поспешно вышел из кухни. Яркое полуденное солнце ослепило глаза так сильно, что пришлось невольно зажмуриться. Немного постоял в раздумье и направился к пологому спуску. В конце его тянулись длинные навесы, крытые камышом. Под ними нанятые Чабаненко крестьяне делали и обжигали кирпич особой формы для куполов и различных частей строящегося храма.

По широкой тропке Архип спустился к круглой яме, где шесть мужиков готовили замес. В холщовых портках, закатанных выше колен, без рубах, с черными от загара и лоснящимися от пота спинами, они гуськом двигались по кругу и, надрывно дыша, месили глину, перемешанную с молотым песком.

Архип насупленно смотрел на сухожильного старика, голова которого была повязана серой тряпицей. Он тяжело поднимал ноги над густой серо–желтой массой. Иногда наклонялся, обхватывал большими крючковаты ми пальцами чуть ниже колена тонкую как палка ног] и помогал самому себе выдернуть ее из цепкого, словно смола, замеса.

— Эй, Степан! Добавь трошки воды, — простонал старик, — Дюже густая…

Мимо Архипа проехали две тачки с глиной. Конусообразные, с одним колесом, ржаво скрипевшим, они были неимоверно тяжелыми и неуклюжими, обрывали руки мужикам, толкавшим их впереди себя. Глину высыпали в яму, а воды так и не добавили.

У мальчишки от жалости к старику сжалось сердце. Он был похож на доброго деда Юрка, но тот не надрывался под палящим солнцем, а сидел на завалинке. Архип не знал, как помочь старому человеку. Хмурые, молчаливые и страшно тощие мужики тупо и остервенело ходили, как обреченные, по глиняному кругу, чтобы в конце работы получить харч и гроши на пропитание своей семьи.

Архип еще раз взглянул на сухого с выпирающими ребрами старика, глубоко вздохнул и пошел к навесам.

Нужно было считать и заносить в книгу количество сделанного кирпича.

К двум куполообразным обжигальным печам мужики носили сухой бурьян и складывали в кучи. Печи окутывал густой лиловый дым. В его клубах двигались люди. Архип подошел поближе, и едкий запах ударил в лицо, заслезились глаза. Пробежав мимо печей, он оказался под навесом, где ровными рядами стоял готовый кирпич.

Пока считал да записывал цифры, дым рассеялся. В топках печей полыхал огонь, похожий на осколки вечернего солнца. Живой и трепетный, он манил к себе, завораживал, и мальчик, прижав под мышкой книгу, направился к топке. Его окликнули. Невдалеке, возле нагруженной брички, запряженной двумя волами, стоял дядя Гарась. Архип подошел к нему и поздоровался.

— И ты, сынок, тут, — проговорил Гарась. — Горше полыни сиротская доля. — Помолчал немного и участливо спросил: — Что же ты делаешь в этаком пекле?

— Эт‑то, считаю и за–а-аписываю, — нараспев ответил Архип и протянул вперед конторскую книгу.

— Писарчук, выходит. То слава богу. Хозяин не обижает?

Мальчик ничего не ответил. Подошел к бричке и потрогал блестящие камешки.

— Что это? — спросил он. Повернул кверху ладонь и увидел на ней черные пятна. Удивленно проговорил: — Мажется. Черный кирпич будут делать?

— Жечь будут его. Вместо дров, — ответил Гарась. — Дрова дороги стали, и привозу нету. По Миусу и другим балкам все леса свели. А этот жар дает сильный. Каменное уголье называется.

— Камни не горят, — возразил Архип.

— Такие горят. Видишь на море заморские пароходы. Черный дым над трубой поднимается. Это каменное уголье пыхтит… Твой хозяин будет его жаром кирпичи обжигать. Я привез для пробы.

— У пароходов попросили?

— Они сами за ним гоняются. За углем ходил с чумаками на самый верх Кальмиуса. В селе Александровке из глубоких ям–колодцев достают его. И–и-и, страхи господни… Люди черные на свет божий выходят. В кадушке из колодца их достает паровая машина.