Курдский князь

Опустив за собой подъемную дверь, они очутились в совершенной темноте. По счастью бей знал все углубления избранного им убежища и скоро нашел кучу смолистого хвороста, заготовленного предусмотрительной заботливостью кочевых курдов. Он высек огня, зажег сухую ветвь и подвел дрожащую Габибу к одной из стен пещеры. Здесь он разобрал несколько камней, которыми была закладена потайная дверь, и ввел свою спутницу в покои, не уступающие удобством и убранством лучшим помышлениям его нагорного гарема. Тогда только прервал он молчание, которое хранил на пути.

«Мы спасены», — сказал он Габибе, прижимая ее к груди своей; но звук его голоса, раздавшийся под этими сводами, после столь продолжительного безмолвия, испугал бедную беглянку, как весть о близкой опасности. Быстрым движением наложила она свою маленькую ручку на уста бея, чтобы заставить его умолкнуть. Не отводя милой руки, Мехмет не переставал говорить, смеясь над тревогой своей подруги: «Мы здесь в безопасности, моя возлюбленная, — сказал он, — только предатель мог бы навести врагов на следы наши, а в племени курдов нет предателей. В течение нескольких веков ты первая из иноплеменных проникла в этот подземный приют».

Габиба не успокоилась, но умолкла. Мехмет, не замечая ее тревоги, приступил к домашнему устройству своего новоселья. Нельзя было развести огонь в пещере, не имевшей отдушины для дыма. Бей пытался заменить тепло камина, разостлав меха на диване этой странной гостиной. Потом он отправился в другое отделение подземелья за съестными припасами. Он положил перед Габибой один из употребляемых на Востоке хлебов, печеных без дрожжей, которые напоминают опресноки древних, и которые долгое время не окисают и не черствеют. Блюдо меда и кружка воды из родника пещеры дополнили ужин. Но Габиба, встревоженная и усталая, даже не притронулась к этой пище и, утомленная, забылась вскоре глубоким сном. Тогда Мехмет отправился осмотреть пещеру и удостоверясь, что они совершенно одни, лег на ковер при самом входе в комнату.

Между тем как Мехмет и его подруга наслаждались свободой и отдыхом, солдаты, разбуженные поднятой часовыми запоздалой тревогой, бродили по лесу, отыскивая следы бежавших пленников. Офицер грозил своей команде и сам приходил в отчаяние. Наконец пришлось покориться судьбе; бесполезно было гоняться за беглецами в лесу, в котором солдаты и сами могли заблудиться. Один из солдат был послан с печальной вестью к каймакану, отрядившему конвой бея. Каймакан невольно подскочил от удивления, известясь о таком важном событии. Он уже отправил нарочного в Константинополь, чтобы донести о пленении курдского вождя. При своем донесении приложил он частное письмо, в котором ходатайствовал о награждении его орденом, украшенным настоящими алмазами. Донести, вслед за этим о бегстве пленника, было бы лишить себя всякой надежды на повышение и награды. Рассудительный каймакан решился, прежде чем пошлет донесение о случившемся несчастье, принять всевозможные меры к отысканию бежавших, и выслал новый отряд войск, как для того чтобы окружить кордоном лес, в котором случился побег, так и для поисков в окрестностях.

V

Первою мыслью Мехмета после легкого и непродолжительного сна было удостовериться, отдыхает ли Габиба. Все было тихо, и Мехмет сначала мог думать, что она уснула; но когда он поднес факел к ее лицу, он увидел, что ошибся. Габиба лежала усталая, намученная. Болезненная бледность покрывала ее лицо. Глаза ее были полуоткрыты, как бывает во время тяжкого бреда, отнимающего у больного сознание того, что около него делается.

— Габиба, — прошептал испуганный Мехмет: — взгляни на меня, отвечай! Ты страдаешь?

Габиба открыла с усилием усталые глаза, взглянула с удивлением на Мехмета, и спросила чуть слышным голосом: «Где мы?»

— Мы в безопасности, и я беспокоюсь только о тебе. Что ты чувствуешь?.

Габиба хотела отвечать, но не была в силах говорить. Она опустилась на свою постель, закрыла глаза и только прошептала; «После… после…»

Мехмет не сказал ни слова. Он поставил факел около двери так, чтобы он слегка освещал Габибу и чтобы весь дым от него уходил в подземелье. Потом он уселся в ногах больной и углубился в печальное созерцание. Так он просидел несколько часов. Между тем Габиба спала. Вся тревога предыдущей ночи мало-помалу утихала в ней под влиянием спокойного сна, и когда наконец все в ней успокоилось, она тихо проснулась и позвала Мехмета.

— Я здесь, мое дитя, — отвечал он: — скажи, лучше ли тебе? Успокой меня.

— Я была очень больна; но теперь я чувствую только усталость, и это скоро пройдет.

— Но скажи, что ты чувствовала эту ночь, — настаивал Мехмет. — Он как все несколько развитые люди на Востоке немного лечил и считал себя очень искусным медиком. — В этих горах, прибавил он, растет много целебных трав, и я сумею отыскать ту, которая тебе поможет.

Габиба уверяла, что чувствует себя хорошо. Она поняла, что Мехмет предлагает подвергнуть опасности свою жизнь для нее, и оценила всю глубину его самоотвержения. Она, которая до тех пор оставляла без всякого внимания все ласки Мехмета, вдруг увидела, что эти ласки были выражением сильной, истинной страсти. Она почувствовала, что сердце ее сильно забилось при мысли, что ее жизнь связана с жизнью этого странного героя… Пока эти чувства теснились в груди Габибы, бей смотрел на нее с нежной заботливостью.

— Не странно ли? — сказал он наконец тихим голосом: — После того, как ты мне так неожиданно доказала свою преданность, теперь, когда ты находишься в моей власти, и мы отделены от целого мира, я не смею выразить тебе моей любви. Откуда взялась во мне такая робость. Увы! В ней виновата ты. Как верить мне в твое равнодушие, когда ты подвергаешься таким опасностям, чтобы разделять мою несчастную участь? И как надеяться мне тронуть твое сердце, когда ты так сухо мне отвечаешь? Я знаю, ты не способна играть моей страстью, но как согласить твои слова с твоими поступками?

Он замолчал, не надеясь на ответ, потому что не раз уже Габиба отвечала на такие вопросы лишь угрюмым молчанием. Однако в этот раз Габиба сказала: «Ты в праве задавать мне этот вопрос, теперь нет мне причин не отвечать на него. Я до сих пор молчала, потому что нас окружали люди грубые и злые, которые могли бы воспользоваться моими словами, чтобы мне повредить. Но теперь ты один со мной, и никто тебе не помешает сочувствовать моим несчастьям. Так слушай же Мехмет, и ты поймешь, почему, несмотря на всю мою благодарность к тебе, я не могу отвечать на твою любовь».

Мехмет придвинулся к Габибе и хотел взять ее за руку, как бывало обыкновенно, когда он вел с ней задушевный разговор; но, увидев грустное и торжественное выражение ее лица, он тихо отнял свою руку и закрыв ею лицо, принялся ее слушать.

«Ты жил в Багдаде, — продолжала Габиба, — и знаешь, что европейские государства содержат там своих представителей, называемых консулами, которые имеют надзор над моими соотечественниками и смотрят за соблюдением их коммерческих прав. Консул датский и шведский уже несколько лет живет на Востоке. Его младшая дочь и его малютка сын родился в Азии от второй жены его, армянки. У консула есть загородный дом недалеко от Багдада, и там-то он проводил лето с семейством, хотя и бывал часто принужден по делам службы уезжать в город на целые дни и недели. Года два тому назад около нашего загородного дома поселился огромный цыганский табор. Тут были и кузнецы, и коновалы, и продавцы скота, словом, эти цыгане, казалось, занимались мирными ремеслами. Мы часто посещали их ставки вместе с отцом, который, впрочем, не слишком был доволен их поселением в нашем соседстве. Они всегда встречали нас очень ласково, потчевали нас молоком своих коз, лепешками своего печения и обходились с нами с совершенным подобострастием. Одна из старух, ужасно безобразная, особенно полюбила меня, и всегда смущала меня своей наглой лестью. „Сколько я знаю красавцев, которые отдали бы десять таких поместий, как ваше, чтобы быть на моем месте, — сказала она мне однажды, поднося мне крынку молока. — Какая жалость, что такая красавица заключена в доме своего отца, а не властвует над гаремом паши или еще более знатного вельможи!“ — „Что ты там говоришь, старая ведьма! — крикнул на нее мой отец, который расслышал ее слова, хоть она и говорила шепотом. — Моя дочь христианка, родилась от христианских родителей, и не для ваших гаремов и пашей: держи язык на привязи, а то я вас всех отсюда прогоню…“ И с того дня мы уже не посещали табора.