Нонкина любовь

— Не бывать тому, что задумала. У меня есть жена!

— Нет у тебя больше жены, нету, Петя…

Лицо Петра потемнело, щеки как-то сразу ввалились.

— Я верну ее! — сказал он глухо и твердо и медленно пошел по улице.

Марийка постояла одно мгновение неподвижно, словно окаменев, потом с глухим стоном протянула ему вслед руки…

Петр скрылся в тени высоких плетней.

— Приезжайте к нам в Добруджу во время жатвы! Встанешь рано утром и выйдешь в поле! Тишина! Отяжелевшие от росы колосья спят последним сном. Жаворонки проснулись первыми, они летают над глухими проселками, над густой пшеницей, но не поют. Слышны только неугомонные певцы летней ночи — перепелки: фит, фит, фит — вжиу, — вжиу, — вжиу, фит, фит фит — вжиу, вжиу, вжиу.

На востоке горит невидимый пожар, и его алое зарево гасит последние звезды. Солнце подымается медленно и торжественно, и равнина встречает его влюбленной улыбкой созревших, серебристых от росы хлебов. Подует тихий ветерок, стряхнет росу и снова стихнет. Колосья выправляются, наливаются, призывая людей к мирному, благодатному труду. По дорогам грохочут телеги; шумом, песнями оглашается безбрежный простор равнины.

Как девственница, мечтающая о первой ласке, трепещет Добруджа в это тихое утро жатвы, раскрыв в счастливой истоме свою золотую грудь.

Нонка с Дамяном вышли в поле еще до восхода солнца. Дамян перевязал себе локти и колени толстой шерстяной материей, чтоб не пораниться при вязке снопов, на голову надел старую соломенную шляпу. Нонка повязалась белым платком. Она несла узелок с едой, а Дамян баклажку с водой. Шли молча. За ними на мягком бархате дороги оставались следы ног. С затаенным волнением смотрела Нонка на золотую равнину, и на душе было ясно и покойно. Как хорошо, что рядом шел Дамян широким, тяжелым шагом, как сладко трепетало сердце, когда он нечаянно касался ее плеча.

Яцо и Раче пришли раньше них и выдергивали крупные колосья для жгутов. Нонка и Дамян положили еду на меже и пошли к ним. Наготовили жгутов, набросали их под грушей, сбрызнули водой и сели завтракать. В это время приехал на жнейке смуглый, ловкий Костадин Бозуков и, не останавливаясь, принялся за работу. Когда жнейка набросала два-три ряда колосьев, вязальщики встали, Яцо выпрямился и окинул взглядом весь участок. Он тоже перевязал локти и колени. Поплевал на руки и крикнул:

— Держись, ребята, ничего страшного нету!

Женщины набросали возле него сжатые колосья. Он подошел к набросанной куче, которая доходила ему до груди, прижал левым локтем, перекинул жгут, потом придавил сноп коленом, стянул его, прижал еще раз, легко перебросил и связал, Поставив сноп колосом кверху, он поклонился:

— С первым снопом, товарищи! Пойте все! Чего ж не поете? — сказал он женщинам и сам затянул:

Заплакала золотая нива,

Зарыдала по жнецам…

С другого конца участка, где тоже работали вязальщики, прокричали что-то в ответ, замахали шапками. Отозвались с поля возле рощицы, где жала бригада Петра. Там запели дружно, и песня понеслась по всему полю.

Солнце поднялось высоко и начало припекать. Стерня стала колоться, цепляться за штанины вязальщиков. Ясная синева неба поблекла, равнина посветлела, расширилась, уходя в даль. Укрощенные хлеба покорно склонили колосья, а над ними трепетал зной. Как разъяренный богатырь, набрасывался Яцо на груды сжатой пшеницы, вязал большие, тяжелые снопы. Вся рубаха стала мокрой от пота. Через час его сменил Дамян. И он был таким же сильным и ловким, и тоже вязал огромные, тяжелые, как камни, снопы. Нонка и Раче подавали и разговаривали между собой. Время от времени Раче смеялась громким звонким смехом.

К полудню неожиданно явился улыбающийся до ушей дед Ламби, в своей теплой, тяжелой папахе.

— Пришел поглядеть, как тут мои жнецы без меня справляются, — сказал он. — Смотрю, все село вышло в поле, не сидится мне дома, дай, думаю, пойду погляжу. — Он остановился возле одного снопа, попробовал поднять его, но не смог просунуть руку под жгут, так крепко был стянут.

— Хорош снопик, дедусь? — крикнул Яцо.

— Подходящий!

— А ты можешь связать такой?

— И не такие вязал! — расхвастался дед Ламби.

— И кудели тебе не связать, не то что снопа. Вот поросят кормить — на это ты годишься, — подразнивал его Яцо.

— Кто это? Я? Я, парень, когда снопы вязал, тебя и на свете не было! — Дед Ламби посмотрел в сторону женщин и подмигнул. — Не то что колосья — девку в сноп связал, девку! В молодые годы батрачил я у Хаджистайковых, помню, летом созвала чорбаджийка на помощь всех парней и девок. Все вяжут, стараются, а я всех за пояс заткнул. Из рук девушек беру колосья быстро, быстро — поспеть не могут. «Давай быстрей, кричу, Пена, а то в сноп увяжу». Она жала впереди меня. «Не сможешь», говорит. Как схватил я ее в охапку, стянул жгутом, аж глаза на лоб вылезли у нее. А ты что думал! Так-то вот!

Нонка и Дамян, привыкшие к его болтовне, только улыбались, но весельчак Яцо хохотал во все горло и подразнивал старика.

— Что-то не верится, дедушка. Целый трудодень свой отдам, если свяжешь хоть один сноп.

Дед Ламби бросил шапку на стерню, подтянул штаны и крикнул совсем серьезно:

— Давай-ка жгут!

Яцо набросал колосьев.

— Еще! Еще!

Яцо подбросил еще.

— Теперь отойди в сторону и учись, как надо снопы вязать.

Все побросали работу и смотрели, улыбаясь. Смотрел со жнейки и Костадин Бозуков, поблескивая белыми зубами.

Дед Ламби едва дотянулся до конца жгута, начал подпрыгивать, нажимая коленом сноп.

— Держи его! Гоп! Гоп! Жги! — кричал Яцо при каждом его прыжке.

— Держись, дедусь, смотри, чтоб греха не случилось.

Дед Ламби натужился в последний раз, но сноп покатился вперед, и старик кувырком полетел через него. Колосья посыпались сверху и покрыли его с головой. Яцо захохотал на все поле. Дед Ламби выбрался из-под колосьев, отряхнулся и, часто-часто моргая, начал оправдываться совсем по-детски:

— Это я для смеху нарочно упал. Так-то вот.

Он нахлобучил свою папаху, поболтал немного и ушел.

Солнце клонилось к западу. Эта пора дня — лучшее время для жнецов. Вечером зной сменяется прохладой, колосья становятся мягче. Девушки запевают песни, а мужчины, покрикивая, как на свадьбах, работают, как бешеные. Где-то рокочет комбайн, стремясь сжать больше всех жнецов. А солнце все катится, катится к земле, отяжелевшее и красное, становясь все больше и больше. Лучи его, пересекая все поле, устремляются к остывшему на востоке небу.

Когда пожар заката совсем угас, жнецы пошли в село. Поле затихло, только песня перепелов да стрекотание кузнечиков трепетали в ночи. Пахло спелым зерном. В небе мерцали звездочки.

Четверо вязальщиков остались ночевать в поле, чтобы довязать оставшиеся снопы рано утром, до восхода солнца. Сложили снопы в скирды и стали ужинать. После ужина Яцо и Раче сели у скирды и запели:

Говорил Иван Дуде:

Дуда, Дуда, любимая,

Помнишь слова наши заветные,

Слова заветные, что друг дружке говорили.

Над рекой, над мельницей…

Нонка и Дамян, сев рядом у соседней скирды, слушали песню.

В воде ли они утонули,

Ветер ли их унес,

Песок ли засыпал.

Дамян положил руку на плечо Нонки. Она взяла его руку в свою, хотела снять, по потом, раздумав, слегка прижала к своему плечу.

Спев еще одну песню, Раче и Яцо умолкли, прилегли и задремали.

Прохладная летняя ночь окутала утомленное знойным трудом поле своим черным покрывалом, убаюкала песней перепелов, стрекотней кузнечиков. Крупные задумчивые звезды спустились ниже. Время от времени слышались голоса ночующих в поле жнецов, проносились птицы, словно заблудившись в темноте, и замирали в тишине ночи.