Нонкина любовь

— Ну вот! Теперь иди, играй! Видишь, какой хороший ножичек подарил тебе дедушка, — сказала ему Нонка, и ребенок весело побежал по двору.

— Дочка, пришел я поговорить с тобой, — сказал Пинтез, когда они остались одни. — За тем и пришел…

— Что ж здесь стоять. Идем в дом! — снова пригласила Нонка.

— Нет, лучше здесь. Или давай пойдем за ворота.

Они вышли за ворота и остановились возле забора.

— Я пришел просить тебя, доченька, вернуться домой, — сказал Пинтез дрожащим голосом. — Нельзя так дальше жить.

Нонка скрестила на груди руки и опустила глаза. Она любила и уважала этого молчаливого и справедливого человека, сочувствовала ему и не знала, как его утешить.

— Не плачь, касатка, не плачь! — сказал он, увидя слезы на ее лице. — Слезами горю не поможешь! Если б слезы помогали, я бы больше всех плакал. — Но и его голос вдруг осекся, и глаза наполнились слезами. Устремив взгляд в поле, он сказал: — Так дальше нельзя. Вернись, все уладится!

— Ох, не знаю, право, отец! Не знаю, что и сказать. — Она вытерла слезы и тоже стала смотреть в поле.

— Что тут знать-то, касатка, что знать-то? Кто старое помянет, тому глаз вон. Что у человека остается, если жизнь разбита, семья разрушена. Мы обидели тебя — на нашей душе грех, но ты прости. Надо прощать. Да и времена, дочка, теперь такие, что люди места своего не могут найти. Что вчера считали правдой — сегодня уж ложь. Брат с братом — и те не ладят. Вчера жили под одной крышей, душа в душу, а теперь каждый своему богу кланяется… И Петр с толку сбит, вижу же я. Все оттуда и пошло. Молод, не знает, что после грозы солнышко выглянет. Тоскует он по тебе, лица на нем нет. Потому и говорю: вернись. Простишь ему, и опять, заживем по-старому.

— Что за жизнь будет, если вернусь, — задумчиво сказала Нонка. — Измучилась я отец!

— Вернись, доченька, вернись, касатка! — взмолился Пинтез, и глаза его опять наполнились слезами. — Ты мне как родная была, гордостью моей была. Если не вернешься — жизни не будет без тебя, так и знай! Все шиворот-навыворот пошло, как ушла. Ласкового слова в доме не слышно! Ради меня вернись, утешь на старости лет. Придешь — солнышком будешь в нашем доме.

Нонка не решалась ответить ему отказом. Ей стало жаль его, и она уклончиво ответила:

— Подумаю, отец.

— Подумай, дочка, подумай, милая, и завтра приходи, — сказал ободренный Пинтез, и в глазах у него вспыхнула надежда. — Увидишь, как хорошо заживем, будто ничего и не было. Вот увидишь!

На прощанье Нонка опять поцеловала ему руку, проводила его и долго смотрела ему вслед, пока высокая пшеница не скрыла его.

Проводив свекра, Нонка взяла ведро и пошла на речку. Села на берегу, опустила в воду ведро, да так и осталась сидеть, неподвижно, задумчиво. Смеркалось. В поле перекликались перепела. Поверхность реки были спокойная, гладкая, как зеркало, только вокруг дужки опущенного в воду ведра играли маленькие, словно живые, круги. Вдруг там, где отражалась трава противоположного берега, появился человек. Нонка вздрогнула и подняла глаза. На берегу стоял Калинко с аккордеоном через плечо и смотрел на Нонку улыбаясь.

Он разбежался было, чтоб перепрыгнуть речку, но Нонка громко крикнула:

— Стой там!

Она вытащила ведро, поставила его рядом с собой, потом сорвала несколько стебельков травы и бросила их в речку. Калинко покорно ждал на том берегу. Несмотря на то, что несколько дней тому назад Нонка убежала от него, не сказав ему заветного слова, он не только не потерял надежды завоевать ее любовь, но даже воспрял духом, потому что в своем воображении, наивном и поэтичном, он представлял себе первое любовное свидание с Нонкой именно так: после первого поцелуя она должна была убежать от волнения и стыда и встретить его теперь спокойно и сердечно. Потому то он смотрел на нее с радостным недоумением, готовый каждый момент прыгнуть к ней на другой берег. А Нонка, бросив в воду последнюю травинку, подняла побледневшее лицо к Калинко и сказала:

— Не ходи больше на ферму!.. Не хочу.

Калинко окаменел. На фоне синего, темнеющего неба он был похож на сказочного юношу, отправившегося завоевывать сердце царевны своими песнями и игрой на гуслях, но опоздавшего — у него на глазах закрыли двери в царские палаты.

— Не приходи больше! — повторила глухо Нонка, смотря на него сухими, задумчивыми глазами.

— Нона, — промолвил Калинко. — Я…

— Уходи! Не сердись на меня. Не могу обманывать я сердце свое!

Калинко посмотрел на нее в последний раз и медленно пошел вдоль реки.

Нонка долго смотрела, как выпрямляется трава, примятая его ногами, потом вскочила и побежала на ферму.

Дамян, взяв сына на руки, собирался идти домой. Нонка подошла к нему и взяла у него Маринчо.

— Сегодня он будет спать у меня. Останешься у меня, Маринчо?

Маринчо охватил ручонками ее шею. Дамян кротко улыбнулся, и его загорелое лицо прояснилось.

— Мало тебе забот, Нона. Он иногда просыпается ночью. Спать не даст.

— Ничего, ничего. Сегодня я тебе его не отдам.

— Ну, воля твоя!

— Мы проводим тебя немного. Идем, Маринчо, проводим отца.

Дойдя до моста, Дамян приостановился и сказал:

— Ты, никак, встревожена чем, Нона?

Нонка посмотрела на речку, и ответила:

— Опять приходил Калинко… Я его прогнала.

— И хорошо сделала, что прогнала! Вертится, как щенок, у фермы. Я все хотел сказать тебе, чтобы его выгнала, но сомневался, думал что…

— Что ты! Что ты! — сказала Нонка, лаская мальчика. — На что он мне сдался!

Дамян слегка покраснел, но ничего не сказал. Погладив ребенка по голове, он ушел.

Нонка и Маринчо вернулись и сели на скамеечку. Пришел и дед Ламби, посадил мальчика к себе на колени, погладил его.

— Дедушка, дай систок! — попросил Маринчо и потянул его за ус.

— Свисток? А ну-ка посмотрим, есть ли у деда свисток! — он начал шарить по карманам, а Маринчо нетерпеливо следил за каждым его движением. — А! Вот, кажись, и нашел! — Марин выхватил из рук деда свисток.

Резкий свист прорезал тишину.

— В офицера выйдешь, беспременно в офицера, — качал его на коленях дед Ламби. — Пагоны нацепишь, шашку возьмешь. Знай наших!

Дед Ламби помолчал немного, собираясь рассказать Ноне что-нибудь смешное и веселое.

— Так вот, значит, был у нас, — начал он, — один капитан, Кировым его звали. Ротным был. Смелый, красавец собой, усики черные кверху загнуты, а глаза — как взглянет — ножом полоснет. Как по городу ходили, люди останавливались смотреть на него. А он все впереди перед ротой — ать-два! Аж искры из-под ног сыпались. Да строгий — страсть! Как приложит ручку — по гроб жизни помнить будешь. До сих пор помню. Как-то было у нас ученье. Осень уж, а солнышко так и печет. Привал. Устал я. Прилег в сторонке, подальше от других, лежу и думаю, когда службе конец. Солдат все об этом думает. А неподалеку виноградник был. Смотрю я, трое из наших выходят оттуда, жмутся, виноград лопают. Одного-то Караивановым звали, рассказывал я тебе о нем, что с фронта писал, будто помер я. Попросил я у него винограду — не дал. А вскоре приходит хозяин виноградника-то, идет прямо к ротному, в палатку вошли. Что он там ему говорил, не знаю. Вышли оба, подходит к нам ротный и говорит: «Ребята, кто виноград воровал, три шага вперед!» Никто, конечно, и не шевельнулся. Повторил капитан — опять никто. Стал обходить всех, по очереди спрашивать: «Ты там был?» — «Никак нет!» «Видел, кто был?» — «Никак нет!» Дошел до меня. «Видел, кто виноград воровал?» — «Так точно, видел! Караиванов был на винограднике». Ну, Караиванов вышел вперед, ротный, как полагается, раза три заехал ему в морду, вернулся тот на место. Хозяин ушел, и вот ротный кричит: «Хараламби Добрев, три шага вперед!» Вышел я, думаю, сейчас хвалить перед всей ротой будет. А он замахнулся, да как начал, как начал — аж перед глазами все почернело, еле на ногах держусь и, прости, в сапог теплая водица потекла. Вся рота хохочет.