Ржавчина от старых якорей

:
Мой приятель, мой приятель как-то сдуру Вдруг влюбился в тетю Шуру! Сам себя не узнает И ходит задом наперед…

– Ох, веселый вы народ, молодые. Старики теперешнюю молодежь ругают, а я вас люблю…

Дождь так и не перестал. Мы шли домой под гулкими потоками, в которых растворялся желтый свет окон. Для подержания бодрости я, перекрывая шум ливня и рев водостоков, исполнил еще один куплет. Его я придумал на ходу:
Пусть погода, пусть погода будет хмурой! Мне не страшно с тетей Шурой! Дождик льет как из ведра, А нам опять глотнуть пора!

Дома тетя Шура дала мне «для сугрева» допить из бутылки красное вино (сама не стала) и велела отдать для стирки все мои грязные рубахи.

Я лег на свою железную кровать с книгой Паустовского и прочитал о чудесном действии на организм крепкого вина маджарки. Прошедший день казался мне замечательным…

Я прожил в Батуми неделю. Но теперь представляется, что не меньше месяца. Наверно, потому, что очень разной была погода. Солнечная жара то и дело сменялась бурными дождями, и каждая такая смена казалась началом новых суток.

То с меланхоличным Альбертом и неугомонной Ингой, то один я бродил по Батуми все время открывая новые экзотические места. То жарился на пляже. Однажды навалилась пасмурная, но без дождя погода. Откуда-то издалека подкатила к городу желтая взбаламученная зыбь – крупная, с пенными гребнями. Я искупался в этих волнах, но осторожно – помнил давний алуштинский урок, когда меня едва не унесло в море. Вода была теплая, как полуостывший чай, и выплевывала на берег мандариновые корки.

Волны гулко бились о борта столпившихся в гавани судов. У пассажирского причала стоял белый румынский лайнер с большущим Сине-желто-красным флагом на корме. Назывался он «Свобода». Это по-русски. А по-румынски не помню, что-то похожее на испанское «Либертад» или английское «Лайберти». Лайнер был такой длинный, что вдоль него открыли специальный катерный маршрут для туристов. Но желающих было мало. Катера прыгали в крутых волнах, как поплавки…

Вечером я с удовольствием шел в одноэтажный окраинный переулок. Горели неяркие окошки, в порту светились иллюминаторы и мачтовые огни, в море мигал маяк.

Возможно, это был тот маяк, где в начале двадцатых годов скрывался бывший лейтенант Черноморского флота Ставраки – тот, что после восстания на крейсере «Очаков» и приговора суда расстрелял лейтенанта Шмидта и его товарищей. Об этом я читал у Паустовского в «Броске на юг», в главе «Маячный смотритель». А еще я – совсем недавно, в Вильнюсе, – знакомился с архивом знаменитого юриста Тадаса Врублевскиса, который в 1906 году защищал Шмидта на суде. В деле были письма, написанные рукой Шмидта. Я брал их в руки, как нечто нереальное, занесенное в наши дни странным ветром времени. Но все, что случилось со Шмидтом было реально. Его яростный порыв, его боль, его кровь. И горькая радость последней любви. И чудовищное, за рамками человеческого понимания, предательство Ставраки, бывшего друга…

Я рассказывал