Ямуга

Вернувшись домой, я рассказал жене о своих впечатлениях. Мы не промедлили со сборами, и уже через день исполнительный Валера приехал за нами.

На этот раз хозяин дачи встретил нас у ворот. Был он благодушен и нетерпелив: ему хотелось показать нам свои владения и увидеть наш восторг. Он провёл нас по всему дому, открывал двери комнат одну за другой, говоря не без гордости:

— Вот вам кабинет — стол просторный, кресло удобное… вот выход на веранду, можно прогуливаться или поиграть в биллиард… вот гостиная.

Мы поднялись по витой лестнице в светёлочку, постояли там, оглядывая даль и близь, и спустились в благостном состоянии духа: всё нам понравилось.

— Пойдёмте на кухню, — позвал хозяин, очень довольный произведённым на нас впечатлением.

По пути туда он опять распахивал двери:

— Это ванна, туалет… вот тут лестница в погреб, только там пока ничего нет, но скоро будут и огурчики маринованные, и грибочки солёные, и капустка квашеная, и прочее.

Кухня блистала эмалированной посудой с яркими цветами, богатой люстрой, новеньким оборудованием — холодильником, электроплитой и еще чем-то непонятного мне назначения… Хозяин нажал на кнопку — распахнулись дверцы шкафа в стене, открылись сияющие недра его, а там разноцветные бутылки.

— Что будем пить? — спросил он.

«Так в иностранных романах герои говорят: что будем пить, сэр?» — подумалось мне, и я спросил:

— А что вы можете предложить, сэр?

— Коньяк, виски, сухие вина… Есть пиво чешское, баварское и наше, российское. Есть и водка, разумеется.

— А как насчет чаю, сэр?

— Вы не употребляете крепких напитков? — удивился он. — Это не в традициях русских писателей. Неужели вы даже в торжественных случаях…

— Случается, выпью, но… редко! Что-то я не испытываю от этого радости.

— Вам надо показаться врачу, — сказал он озабоченно. — Как так? Питие не радует — это ненормально. Однако же давайте попируем не здесь, а на просторе, под соснами. Там всё-таки вольней дышится.

Мы расположились в плетёных креслах под раскидистой сосной. На столике перед нами появилась батарея бутылок разного вида, копчёная колбаса, пласть сёмги, икра черная и красная, заморские фрукты. Всё это хозяин выставлял и выкладывал сам, Валера куда-то исчез.

— Давайте поговорим о делах литературных, — предложил хозяин, разливая по бокалам кому вино, а кому коньяк.

— Вы имеете в виду работу над вашим портретом? — уточнил я и предложил ознакомить его с началом маленькой повести о нём, в порядке, так сказать, контрольного отчета исполнителя перед работодателем.

Он оживился от моей шутки. Я достал несколько листочков рукописи и прочел от слов «Мы стояли на железнодорожной платформе станции Ямуга…» до того места, где «Двери вагона сомкнулись, разделяя нас…». Герой повести слушал внимательно, не забывая, впрочем, наливать себе в бокал, а когда я кончил читать, спросил этак размышляюще:

— Интересно, почему вы начали не с того, как мы сели в Москве в электричку и оказались соседями. Там у нас была интересная беседа. Сначала вы разговаривали с женщиной, сидевшей рядом с вами, а та держала в руках книжку с развратной картинкой на обложке.

Так было. Я удивился: женщина в почтенном возрасте, что её привлекло в том чтиве?

— А потом мы с вами немножко поспорили. Я сказал, что не понимаю, зачем пишутся книги. Ведь уже написано чёрт-те сколько, не прочитать. Явное перепроизводство! А вы вступились за честь писательского мундира.

Верно, было так. Я ему объяснил: жизнь совершается поступательно, можно сказать, идёт вперёд, требуется осмысление, кому её и осмыслять, как не нарождающимся писателям в их новых книгах?

— Я вас, конечно, задел за живое, потому мы и заспорили. Может, как раз это нужно для закваски? Что, если начать оттуда?

— Очень уж издалека, — возразил я.

— А пусть читают!

— Мужчина слишком долгим ухаживанием рискует потерять благосклонность женщины, — сказал я, — а писатель длинным предисловием быстро наскучит читателю.

К моему удивлению, выпив бутылку коньяка под разговор о делах сугубо творческих, Кубаров почти не опьянел. Я даже выразил по этому поводу удивление.

— Практика! — сказал он. — Еще с Магадана.

Про его Магадан мне было известно только то, что он там работал и вроде бы даже в золотоискательской артели, на чём и разбогател стремительно… а подробностями я не интересовался.

— У вас там внешность моя не описана, — сказал он. — В девятнадцатом веке — а это ведь золотой век нашей литературы! — начинали как раз с внешности: вошел господин, одетый в то-то и то-то, причесанный вот этак… и сразу портрет, верно?

Мне нравятся подобные разговоры, и мы очень живо порассуждали о портретных характеристиках и их значении в художественном произведении.

Жаркое лето воцарилось вокруг дачи, в которой мы жили. Лес окружал нас — знойный, роскошный лес с птичьим гомоном, смоляным запахом, с ветерком из багульниковых низин.

Обстановка эта заставила меня отодвинуть рукопись о «русских снегах» и переключиться на другую — роман о временах далёких, как я их себе представлял — то было время, когда приходил на Русь апостол Андрей. Герои романа моего расселились широко по Великой Русской равнине, я с трудом управлялся ними, их было не менее двух сотен: земледелатели, бортники, рыбари… язычники! Обитали они в лесах непролазных, по берегам рек и озёр рыбных.

А начиналось-то повествование с полуфразы:

«…бысть знамение на небеси — бяху на встоце три солнца, а четвертое на западе». То не мои слова — из старинной книги извлечены. Меня поражала красочность описаний в той книге.

«День тот был до полудня красен вельми, а в полдень помрачилась грозно закатная сторона неба, надвинулись тучи и разбушевались силы небесные в гневе или буйном веселии…».

Великие несчастья пали на Русь, куда направлялся апостол Андрей. Наступил разброд в людях — не знали они в страхе, которому солнцу молиться, потому ждали великой беды, которая и не замедлила прийти: злой демон именем Лют, он же Мор, он же Лютомор, то ли сам разгневался на людей, то ли, исполняя волю Чернобога, стал карать всех подряд смертью без жалости и без разбора…

«Стояла невеликая слободка названием Лотошино на берегу широкой заводи, что у реки Оцы. В слободке той было восемь изб и три землянки. Жили все меж собой дружно, согласно, советно — сеяли рожь и жито, ловили рыбу, собирали урожаи лесные и болотные, дикого зверя били — лосей да тура да вепря, добывали зверя пушного — горностая, белку, лисицу, бобра…

У Гостяты была жилая изба под соломенной крышей, старая мать в ней хозяйкой… была жена и детки — шестеро, а рядом добрые шабры-соседи: Крик Тыртов, Семьюн, Несвит, двое братьев — Жабка и Трубец…

Но пришел Лютомор, и никого не стало.

Началось с того, что Несвит принес от дальней родни своей Лютоморовых бесей, те скакнули на других… Вымирали семьями. Крик Тыртов и братья Жабка да Трубец ушли с женами и детьми куда глаза глядят — в глушь, в леса. Иные не успели, немочь одолела. Он, Гостята Лыков, ходил из избы в избу, помогал, чем мог: утешал словом, приносил водицы… И у самого поразились жена и дети, умирали на его глазах.

Потом ударило и Гостяту между крыльцами. На второй день болезни, собрав остатки сил и превозмогая крайнее страдание, он обошел всех — никого уже не осталось живых. Он поджигал дома, помогая умершим переселиться на небеса, к богу Вышнему, поджег и собственное жилье…

Жар его томил… в голове мутилось… Вышел к реке напиться, зачерпнул водицы, поскользнулся на мостках…»

Таково было повествование о времени давнем-давнем.

Больше всего мне нравилось сидеть в светёлке — там было тесненько, но светло даже в пасмурный день. В ней стояло удобное кресло и столик типа журнального — не писать, а читать хорошо; тут посещали меня только хорошие мысли. Именно здесь наскоро я набросал продолжение моего легкомысленного повествования о Кубарове, хозяине дачи, да и тотчас забыл о нём.