Ямуга

— Всё понял, не дурак, — быстро ответил он. — Дурак бы не понял. Извините.

Жена вышла к нам из соседней комнаты поприветствовать гостя и тотчас ушла на кухню поставить чайник.

— Вы ещё не начали писать? — спросил он, усевшись за мой письменный стол и трогая на нём разложенные бумаги.

— Что именно?

— Мы ж договорились: повесть обо мне. Несколько секунд я изучал его. Он был так воодушевлен, что даже похорошел.

— Разумная хозяйка начинает доить корову, лишь положив ей в ясли охапку сена или угостив корочкой хлеба, — сказал я ему наставительно.

— Всё понял, не дурак, — сказал он и быстрыми шагами вышел в прихожую.

Вернулся с чемоданчиком своим, раскрыл его, достал коробку конфет — большую, черт побери, коробку, с ленточкой и с бантиком! — бутылку коньяка, большой пласт копчёного окорока в фабричной упаковке и баночки консервов, четыре штуки. Выложил всё это на край стола.

— Это просто так, гостинцы. А вот задаток, как договорились: ваше жалованье за месяц вперед, на уровне машиниста электропоезда. Ровно через месяц, день в день, получите столько же. Потом ещё… При окончательном расчёте предполагается премия.

Такого оборота событий я, признаться, не ожидал: чтоб вот так сразу и деньги. Но невозмутимо принял их, поразмышлял немного, потом поинтересовался:

— Это чистые банкноты или на них слезы бедных, кровь невинных?

— Деньги — это деньги, и ничего более, — отвечал мой гость сурово.

— Я спрашиваю потому, что нельзя ставить церковь на средства, добытые неправедным путем, — Бог накажет. А книгу писать — дело святое, оно несовместимо с нарушением основных заповедей: не убий, не укради.

— Мой бизнес не противоречит ни Уголовному Кодексу, ни Христовым заповедям, — сказал гость, чуть принахмурясь.

Я же подумал, что не следует мне быть слишком щепетильным, поскольку в наше трудное время я, действительно, на мели. Зачем совать нос в чужие дела? От большого знания большая печаль.

— Ударим по рукам? — предложил он.

Мы ударили. А потом перешли на кухню, чтобы там отведать его гостинцы и обговорить некоторые детали предстоящего мне дела. Во-первых, будет ли Кубаров Игорь Витальевич в моей маленькой повести под своим собственным именем или сочинить иное?

Он подумал и решил:

— Замените в фамилии одну или две буковки, любые. Впрочем, можно и так, как есть.

Во-вторых, намерен ли он позировать для своего портрета, то есть показывать себя в деле, в умной беседе, или мне нужно напрягать воображение?

— Да ведь мы уже общались, — неуверенно сказал он.

— Этого вполне достаточно для создания литературного портрета малой формы, — заверил я.

Он удовлетворённо кивнул, и мы перешли к третьему: должен ли я на его образе кое-что подретушировать?

— Как это? — не понял он. — Ну, можно ведь написать, что у вас римский нос, орлиный взгляд и статная фигура…

— Зачем приукрашивать! Фигура у меня не статная, взгляд обыкновенный, нос немного кривоват и на переносице шрам.

— Бандитский кулак с кастетом?

— Нет. Самая заурядная бытовая травма. Так и напишите. Я ж не ради рекламы — просто-напросто желаю запечатлеться в русской литературе.

— Вопросов больше нет, — заключил я.

И мы выпили по рюмочке армянского коньяка.

Неделю спустя, я получил от него письмо. Кубаров по-деловому написал, что «в таких условиях, то есть в вашей квартире-скворешнике, невозможно плодотворно работать: тесно, маловато удобств…», и предложил нам с женой поселиться у него на даче. Там лес кругом, тихо, никто не будет беспокоить — соседи солидные. Рядом Московское море, можно рыбу удить в порядке отдохновения…

«Для вас там и кабинет, и спальня, и столовая, и комната отдыха с бильярдом… Книг, правда, нет, но вам привезут любые, какие скажете, я распоряжусь».

Прочитав это, мы с женой поулыбались: гостить у кого-либо не в обычае у нас. То есть бывали, конечно в гостях, но не так, чтобы с ночевкой, тем более в течение длительного времени.

«В четверг за вами приедут», — так закончил он письмо.

И верно, в ближайший четверг молодой человек в тёмных очках позвонил нам в дверь. Ну да, это был один из тех двоих, что я видел на станции Ямуга.

— Я за вами, — сказал он. — Хозяин сам хотел приехать, но не смог, занят. Мы так рассудили: а почему бы и не погостить? Не праздности ради — ради дела! Но сначала я решил съездить на ту дачу один, посмотреть, как там и что: действительно ли благословенное место или оно таковым выглядит лишь в представлении его владельца.

В то время я писал «повесть о снегах». Она увлекала меня, потому что мои герои оказывались в необычных положениях и совершали глупые или героические поступки, повергая меня самого в изумление, — их завалило снегами!

«Он влез на крышу — вытянул лестницу за собой, добрался до князька и здесь тем же порядком, что и у себя над домом, протаранил над трубой вертикальный ход наверх. Высунулся — там, наверху, по-прежнему мела метелюга по снежной равнине, белые языки вылизывали её; широкие потоки, завихряясь, мчались, обгоняя друг друга… но если раньше облака по небу несло в том же направлении, что и снег по земле, то теперь они, ставши ещё более зловещими, мчались обратно. Это встречное движение создавало фантастическую карусель и соответствовало какому-то общему замыслу, постигнуть который казалось просто невозможно…»

Это была повесть о великих русских снегах, придавивших некую местность, люди принуждены были вести подснежный образ жизни.

«Вокруг не было видно ничего, кроме белой равнины и летящих над нею белых вихрей, снежных потоков, струй. То есть простиралось во все стороны ровное поле, по которому мела буйная метелица, и не было поблизости ни деревенских крыш с трубами, ни верхушек деревьев, ни даже телевизионных антенн… Не было и низинки, в которой течёт неугомонный Вырок; исчез и Селиверстов холм, заросший кустами, и его сровняло; не видно и леса ни с одной, ни с другой стороны — ничего, только снежные языки и змеи, в бешеном стремлении летящие рваные облака, похожие, между прочим, на дым всеобщего пожарища. За облаками изредка появлялся будто бы остывший и потому голубоватый диск солнца».

Молодое лето наступило, а над моим письменным столом — следовательно, и в голове моей! — шёл снег, скрипели санные полозья, мела метель, вьюга крутила… Мне казалось даже странным, что ледяные ветры оттуда не умеряют летнего зноя здесь.

По пути туда молодой человек, которого звали Валерой, сказал о своем хозяине с улыбкой:

— Деревенский. И чудит по-деревенски.

Оказывается, два года назад Кубаров в родном селе, то есть там, где он провел своё детство, купил здание старой школы, в которой и сам когда-то учился. Теперь село обезлюдело, школу закрыли. А построена она была сельским богатеем ещё до первой мировой, как жилой дом для одной семьи — строение в два этажа, со светёлкой и с полуподвалом.

Богатей тот владел фабрикой да и не одной: в них валяли валенки, обжигали горшки и кринки, делали кирпич и чесали лён. Он приходился Кубарову то ли прадедом, то ли братом прадеда. В общем, родня. И вот правнук выкупил дедово гнездо, перевёз на новое, дачное место… Так рассказывал Валера.

Дом оказался вместительным — это было ясно с первого взгляда: широкие окна, на них резные ставни, остеклённая терраса, по карнизам деревянные кружева; парадное крыльцо с точёными балясинами; на самом верху — светёлка со стрельчатыми окошками и остроконечной кровлей на манер колоколенки, но вместо православного креста над нею искусно вырезанный из дерева петушок. Светёлочка-то новодельная, но пришлась к месту, хотя в целом дом этот сохранил прежний облик.

Я погулял вокруг этой дачи, не заходя внутрь её. Корабельные сосны… зеленые мхи… посыпанные игольником тропинки… теньканье синиц и перекличка зябликов… плеск волны под невысоким обрывом…