Тоска (СИ)

Девяносто лет! Шутка ли. Вполне достаточно. Детей вырастил, внуков вырастил, правнуков уже не растил, но детей их нянчить заставил.

Густаф Соплин готов, как это говорится, завершить свою сольную карьеру по временам года. Такой вот он свершившийся Вивальди.

Весна в этот год выдалась на редкость переменчивая, - как будто у этой части планеты началась болезненная горячка, - жар, холод и собственно Соплин - полный набор.

Густаф смотрел, как выпавший ночью снежок тает. Красиво, умиротворяет. И скоро наступит лето. Не крайнее, а финальное. Приедет кто-нибудь из родственников, и тогда Густаф со спокойствием опустит занавес. Вот так печально, но закономерно. И главное - по собственной воле.

Снежок тает. Скоро в саду начнут распускаться весенние цветы. Красота.

По улице идет женщина. Пожилая, с тележкой за собой. Платочек вон синий сбился, запыхалась, поди.

- Слышь, дед! Чё сидишь-то?

Ах этот непередаваемый загородный колорит.

- Да вот, - отвечает Густаф, - отдыхаю!

- Чего? Устал что ль? Утро ж на дворе!

- Я в целом отдыхаю, от жизни.

- Чего?! - бабка аж глаза вытаращила. - Пьяный ты что ли?

Густаф страшно возмутился.

- Я совершенно трезвый! Я уже тридцать лет и капли в рот не брал!

- Ну так а чего отдыхаешь, молодой ещё отдыхать! Работать надобно!

- Послушай меня, девочка,- усмехнулся Густаф, - когда я увольнялся с первой работы, тебя ещё и в проекте не было. Так что я свое отработал, уж поверь.

Бабушка поморгала немного. Переварила.

- Старый что ли? Да сколько тебе? Семьдесят навродь?

- Девяносто в этом году стукнет!

- Ай, все одно мальчишка! Ты чей будешь-то?

- Какой я тебе мальчишка, молодуха! Я Соплин Густаф, сорок лет тут живу!

- Ой, чего-то я никаких Соплиных не припомню! А тут бываю без малого сто пятнадцать!

- Сколько?! Да ты впала в маразм, бабка! Сто пятнадцать! Да столько не живут!

- Да ты мне поговори ещё! Это сто пятнадцать я только туточки! А сколько я в других местах бывалова, ты и не представишь!

- Чего ты мне тут заливаешь? - Густаф от волнения молочко все вылил прямо на снежок. Белое на белом. Но такое разное белое. - Я за сорок лет тебя впервые вижу вообще! С какой улицы?

- С третьей красноармейской! Бывшей Елизаветенской, дом четыре!

- Ну надо же. - Густаф сел обратно в кресло. - Правда сто пятнадцать?

- Ну! Но ты не печалься, милок, ты в свои девяносто даже на шестьдесят не тянешь. Хорошо сохранился.

- Спасибо...

- Ой, было бы за что! Ну побежала я! Бывай!

И бодро зашагала прочь.

Третья красноармейская, через три улицы. Вот это номер. И никогда не виделись.

Сколько ещё Соплин не видел?

Густаф встал решительно и направился в дом - одеться потеплее. Пойдет окрестности изучать.

Летний финал отменяется. Впереди осень, зима, а там, глядишь, и ещё одна весна.

И все циклично. Но от того не менее красиво.

Тело Шпица

Мгновенья страшные бежали,

И наплывала полумгла,

И бледный ужас повторяли

Бесчисленные зеркала.

Н. Гумилев

Борис Артемьевич Сонин очень боится стоматологов.

Александр Сергеевич Редиски боится битого стекла.

А знаете ли вы, чего боится Оливер Шпиц?

Не знаете.

Между тем из всех многочисленных фобий мистеру Шпицу досталась весьма необычная - боязнь собственного голого тела.

Чужие голые тела он переносит спокойно. Например, предстань вы перед ним в обнажённом виде, он, скорее всего, не испугается, если конечно вы не носите следов таинств таиландских мастеров; но своя собственная нагота приводит Оливера Шпица в неописуемый ужас по никому неизвестным причинам.

Он не толст, не худ, не сгорблен, не слишком мускулист, но и не дрыщ. И даже пупок у него завязан вовнутрь, хотя и обратное явление не представляется чересчур странным и хоть сколько-нибудь пугающим.

Будем честны: тело Оливера Шпица весьма пропорционально и даже в какой-то степени статно.

Чего же боится Шпиц?

Видели бы вы, с каким трудом он загоняет себя в ванную: дверь перед ним превращается во врата ада, зеркало отсутствует напрочь, ибо было разбито в приступе особой жестокости. Теплая и успокаивающая, казалось бы, атмосфера отдаёт жутковатой неизбежностью и смирением.

Оливер пытался мыться в одежде - слишком долго сох.

Оливер пытался мыться с закрытыми глазами - сломал ногу.

Оливер пытался вовсе не мыться - стало так жутко вонять, что завяли цветы.

В результате Оливер Шпиц посещает ванную раз в четыре дня, всегда возведя глаза в потолок, практически наощупь осязая обстановку и наскоро (по слухам за три минуты) совершая обряд мучительного раздевания, молниеносного прыганья под душ, сверхскоростного обтирания и облачения в цензурированную обыденность.

Конечно, у Оливера Шпица нет личной жизни.

Вы скажите - это очевидно.

Но тут можно поспорить.

Оливер Шпиц самолично отказался от каких-либо связей.

Дело в том, что в миру он крайне обаятельная личность, и в сфере платонических отношений достиг невиданных высот, но лишь только помыслы и разговоры заходят на куда более приземленные темы, Оливер Шпиц тихо сливается в небытие.

Чего же боится Шпиц?

Мистер Шпиц долго наблюдался у психологов, но те решить его проблему не смогли: они все время говорили о его сущности, но Оливер не мог приемлеть их революционных идей и всё так же боялся голой правды.

Оливер Шпиц никогда не ходил на пляж, в бассейн, сауну, никогда не посещал венерологов и массажистов, никогда не был в солярии.

Оливер Шпиц всегда облачался в просторные одежды, наиболее скрывающие его естество, всегда был скромен и по возможности немногословен, всегда избегал людей.

Чего же боится Шпиц?

Оливер Шпиц боится своей наготы, скажите вы и будете правы.

Но посмотрев глубже, вы поймете, что мистер Шпиц - фигура высокой моральной и философской сущности, и причины его страха могут и не быть доступны простым смертным.

Хотя, возможно, его всего лишь пугают абсолютная плоскость в районе трусов и выпуклость груди четвертого размера.

Такт Камертона

Сильвестр Онегенович Камертон, к сожалению, умер.

Отдал концы, канул в Лету, склеил акваланг, утёк. Не стало его.

Ну то есть как - не стало. Его тушка некоторое время достаточно успешно продолжала покоиться на всеобщем обозрении. Притом как никогда симпатичная - постарались гримеры из морга, - сама жена бы не узнала.

Да что там - она и не узнала, прошла мимо, достигла последнего покойничика, и только тут с криком "Камертоша" бросилась к третьему из семи гробов.

Похороны проходили сухо, впрочем, как почти все в июле, - быстро прочитанная речь, горсть земли, черный обожженный звездой бархат, всхлипы, водочка и постные рожи.

Во время поминок в гости к закономерно резко овдовевшей Инне Себастьяновной пожаловал некто Альберт.

Его никто не звал - он сам пришел.

Он пришел и всех напугал.

Оробели гости, а многие стали креститься.

Кое-кто полез в молебенник, дабы изгнать нечистого.

Кто-то схватился за сердце и отправился разузнать всю правду у непосредственно покойного, - как у первоисточника.

Некоторые просто махнули без тоста.

Ведь в комнату вошел Сильвестр Онегенович.

С некоторыми огрехами, конечно.

Скажем, - без усов, да и прическа чуть обтрепалась, но он, без сомнения - это был он собственной восставшей персоной.

Настолько он, что Инна Себастьянова начала обцеловывать надгубную область и приговаривать "наконец-то побрился", и так громко, что всем оробевшим даже неловко стало.

- Мистер Камертон! - воскликнул господин Адпельсинов, правозащитник и исполнитель воли Сильвестера Онегеновича, - самый трезвый, из присутствующих, ибо именно на нем висело разъяснение завещания.- Что вы тут позабыли?