Тоска (СИ)

В неистовстве Григорий начал перебирать упущенные возможности. И как же ему стало ужасно.

А от ужаса стало так хорошо.

Григорий нашёл наконец-то радость - в жалости к себе-любимому, в глухих подвываниях, уткнувшись носом в стену, в демонстративных вялости, подавленности, грусти.

Так прошёл месяц второго сорокалетия Григория.

Первое было бездарно потеряно, но сколько ещё можно не сделать и настрадать во втором.

Мужчина

Геннадий Петрович Герасимов, в мальчишестве Тургеньков, пить не умел ни в одной степени. Это бы и хи-хи, но сам он стеснялся совершенно. И как любой пьяный в определённой фазе он строил из себя повсеместно трезвого, коим не являлся, других обмануть не мог, сам не обманывался, но все делали вид.

Мать Геннадия Петровича - Антонина Шестаковична Нигилистова - Тургенькова по первому мужу и Заборова по четвертому, будучи женщиной властной, в итоге семейных перетрубаций решила себе оставить исконную фамилию.

Сын её не поддержал - решительно сменился на Герасимова, только лишь выскочил из ЗАГСа с той несчастной, что по ряду случайностей и в силу низкокачественного наполнителя черепа сказала ему "да".

Поддерживать в фамильных заделах Геннадий Петрович вообще никого не желал. Впрочем, и себя на весу он поддерживал не без помощи. Это он пить таким образом не умел, что бывало до безобразия входил в конфронтацию с законом тяготения. Сначала тяготел к спиртному, а после - к полу.

История Геннадия Петровича так бы и вырисовывалась слегка отличной от тривиальной, если бы не случай.

По обыкновению своему Геннадий Петрович алкоголевозливал на кухне, сетовал на жизнь кухонным философам и пожинал плоды скромных заработков, переведенных в соленья.

- Вот вы, - говорил Геннадий Петрович, амплитудно размахивая вилкой, - чего боитесь?

- Ну как же, Гена, - отвечал один из кухонных,- все того же, смерти да немощности.

- Вот! - кричал Геннадий Петрович, неуверенно отодвигая себя от пола. - Смерти боитесь! Старостью пугаетесь! А оно ведь что? Тлен, все тлен!

- Тлен, то оно, тлен. Да ведь тлен по-польски - это воздух. Тем и дышим. - Хрумкал огурцом другой собеседливый.

Геннадий Петрович хотел бы и тоже огурцами похрумкать, но вот только рука, схватившая вилку, дрожала так сильно, что он ограничился резким непонятным, но крайне замысловатым жестом.

И тут воцарился гром.

Чуть поутихнув, гром превратился из совершенно невнятного в весьма неприятное - звонили в дверь.

Господин Герасимов, он же Геннадий Петрович, почти уже собрался отскрести себя от стула, когда дверь бесцеремонно распахнулась.

В квартиру ворвался мужчина с хлестким взглядом, прошествовал на кухню, развевая что-то сходное с кителем, и вперился в Геннадия Петровича.

- Я слышал, вы меня не боитесь, - сказал мужчина, поправляя полицейские погоны.

- Куда мне! - спохватился Геннадий Петрович.- Вас, господин полицейский, я как раз таки очень опасаюсь!

- А как же тлен? - поднял бровь мужчина.

- А тлен он все больше к другим материям, неземным.

Геннадий Петрович робко поправил на себе рубашку, будто она стираная, и, кажется невзначай, пододвинул початый стакан мужчине.

- А я ведь вовсе не полицейский, - сказал тот, отодвинув стакан.

- Ах, неужели! А так похожи, что очень, в самом деле, страшно, - вскрикнул Геннадий Петрович, наливая в стакан доверху .- А кто же вы?

Мужчина опрокинул в себя, крякнул, закусил заботливо поднесенной дрожащей вилкой Геннадия Петровича и расплылся в улыбке:

- Я-то как раз тлен, вами именуемый, смерть то есть.

- Ну уж и смерть, - скривил брови Геннадий Петрович, - разве смерть в полицейских погонах приходит?

- А это чтоб вам хоть чуточку страшно было, - развел руками мужчина. - А то не боитесь меня совершенно. Грустно.

- А вы, собственно, по чью душу пришли, дорогой?

- По вашу, Геннадий Петрович.

- И как, насовсем?

- А мы вот на месте и поглядим на ваше поведение, - мужчина, не мудрствуя лукаво, налил себе ещё стакан и невзначай опустился на стул, вот только что занимаемый одним. Но один куда-то исчез вместе со вторым, оставляя наших двоих наедине.

- За бесконечность! - поднял Геннадий Петрович жидкостеклянную ладонь.

- За нее, Герасимов, за нее неспешную, - отсалютовал мужчина, и, не чокаясь, они выпили.

Геннадий Петрович вроде и осушил свой фужер, но тот снова плескался прозрачной наполненностью. Геннадий Петрович отхлебнул ещё, но стакан как был, так и остался полным.

- Не боитесь, значит, совсем? - спросил мужчина, ответно поднося вилку ко рту Геннадия Петровича.

- Ну, коль скоро вы так быстро раскрыли свою сущность, - чуть пожевав пустую вилку, произнес Геннадий Петрович, - то бояться вас, конечно, не к месту.

- Отчего же так? Отчего меня не боитесь, как же это я - и вдруг тлен?

- Вы такой вот потому, что приходите к каждому. Исключительности в вас нет, осознаете?

Геннадий Петрович неопределенно взмахнул головой. А мужчина досадливо хряпнул еще раз.

- Нечего мне бояться, понимаете? - продолжал Геннадий Петрович. - Мне, чтобы бояться, надо жалеть о чем-то. Вот вы, господин всемогущий, создайте мне рай на земле, тогда и потерять будет что, и страх появится.

- Я вам что, сын чей-нибудь, рай на земле показывать? - возмущенно чокнувшись с Геннадием Петровичем, опрокинул в себя стакан мужчина. - Сами себе рай устраивайте, сами трудитесь и радуйтесь жизни!

- Милейший, - расплылся Геннадий Петрович в улыбке, - вы вокруг давно смотрели? Выпейте вот, а то трезвым смотреть страшно. Ад творится, понимайте? Некуда тут бояться, ну в самом деле. Хотелось бы, да все как-то не выходит.

- Геннадий Петрович! - воскликнул мужчина, дважды опустошив стакан. - Вы разве не знаете, что каждый - кузнец своего счастья?

- Ну уж вы меня за больного что ли взяли? - покачал головой Геннадий Петрович. - Не надо страх из меня выжимать. Раз уж пришли за мной, так забирайте, я, разве, похоже, что сопротивляюсь?

- Да ведь как-то... - мужчина замялся, и нервно лизнул стакан. - Как-то не интересно так. Живите, Геннадий Петрович, живите тогда.

Мужчина исчез, а вместо него возникли давешние двое.

И впору бы сказать, что Геннадий Петрович бросил пить, взялся за ум и принялся ковать, как проклятый. Но не так.

Геннадий Петрович Герасимов, в мальчишестве Тургеньков, дожил до ста двадцати лет, пил по-черному и погиб от бесконечной неизбежности.

И лишь иногда вздрагивал от страха, когда пробивалась слабо светящаяся мысль, что ведь он совсем не живет.

Проживает.

Осень Соплина

Рефреном всех мыслей Густафа Соплина были раздумья на тему цикличности. И во всем-то он видел завершенность и переход от начала к концу. И везде-то он проводил параллели.

Так, чаще всего он думал о временах года, жизни и смерти. Даже пьесу на эту тему написал. "Доброе утро и доброй ночи" назвал. Но так и не опубликовал.

Хотя, уже и в названии зашифровал некую повторяемость.

Согласно Соплину, времена года соответствуют жизненным циклам: зима - смерть, весна - детство, лето - молодость, и осень - старость. И будто бы планета каждый год умирает и возрождается снова.

За окном была юность. Юность по Соплину. Или сопливая юность. Короче, весна, апрель, ещё не жарко, но уже и не холодно.

Густаф сидел у себя на веранде. У него был загородный дом, на веранде которого он обожал сидеть.

Чем он и занимался прямо сейчас.

Кроме того, что он сидел, он также пил теплое молочко. Парное. Ему соседка задешево приносит каждое утро.

Кроме того, что он пил молочко, он думал.

Думал о том, что ему ненавистна осень. И как хорошо, что еще целое лето.

Густаф Соплин дожил до восьмидесяти девяти лет, в августе он будет отмечать свое девяностолетие.

Уже лет тридцать на душе у Густафа осень. И еще одну пережить он не соберется.