Нонкина любовь

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Все тайное рано или поздно открывается — так уж устроено на этом свете. Не осталось тайной и свидание Нонки с Петром у реки. Пинтезиха узнала все на другой же день. Рассказала ей Гина, их соседка и родственница. Ее сын, возвращаясь с поля, увидел, что под ивами лежат мужчина и женщина. Он подкрался поближе и узнал Нонку и Петра…

Пинтезиха схватилась за голову, да так и осталась, дохнуть не могла.

— Стефана, Стефана, — запричитала она наконец, — не видеть бы лучше тебе света белого. Где были твои глаза!

С тех пор, как Петр уволился, она часто думала о его женитьбе, перебирая в уме всех девушек в селе, но о дяди Колиной Нонке ей и в голову не приходило. Соседки судачили, что Нонка завела шашни с Калинко из Житницы, который каждый день наведывается к ней на ферму. И вдруг, как гром с ясного неба! Теперь пойдут слухи по селу, дойдет до партии и ДСНМ^[4], — они ведь всюду вмешиваются. Вот, как позовут они Петра, покажут кулак и навяжут ему эту свинарку.

Пинтезиха сидела дома одна. Старик с утра еще ушел на мельницу, а Петр со своей бригадой собирал кукурузу. Она раздула огонь и присела у очага. В кухне стало темно. Вскоре хворост вспыхнул, и в кастрюле что-то сначала слегка зашумело, а потом забулькало. Засмотревшись на огонь, Пинтезиха напряженно думала о Петре. Она была уверена, что никакой любви у него к Нонке нет, одно легкомыслие только. Она — девка не промах, хитрая и все с мужчинами водится. Да разве скромная девушка будет одна в поле до самой ночи ходить. Красивая она, ну, а женская красота, что дурман. Приглянешься мужчине, тогда и делай с ним, что хочешь. Он и мать и отца забудет. Петру нужна домовитая хозяйка. Чтоб детей ему народила и высмотрела. А ведь этой, поди, не то, что хлеба выпечь не приходилось, она избу, почитай, ни разу не замела. Только и знает, что свиней кормить. Возьмешь ее в снохи, а она и минуты дома не посидит…

Пинтезиха вспомнила, как они с мужем трудились в молодые годы, как понемногу добро наживали, и сердце у нее сжалось больнее при мысли, что в дом ее войдет какая-то непутевая девка, приберет все к рукам и заживет себе припеваючи на готовеньком.

Старуха любила Петра больше всех своих детей. Она и за дочерей дрожала: приданое как бы собрать, замуж выдать, в хозяйстве помочь, и теперь обо всем тревожилась, хоть они давно уже жили своим домом. Петр же оставался ее главной заботой. Он был единственным сыном, он будет покоить ее старость, закроет глаза, когда настанет ее час, и для него было больше любви в материнском сердце. Однако не проявляла она эту любовь ни словами, ни ласками, потому что в их доме не было места нежности. Так повелось издавна. Свекор со свекровью были люди хорошие, но сдержанные, молчаливые. И Димитр пошел в родителей: честный, работящий, справедливый, но скупой на слова, строгий. Пинтезиха привыкла к его суровому нраву и с годами стала похожа на него: заботилась о своих детях, учила их жить правильно и честно, но всегда была сдержанной с ними, не баловала. Пока дочки не вышли замуж, в доме у них и посиделки устраивались, и разные игры, и песни пелись, но все было чинно, прилично. Она неотлучно сидела с молодежью и следила, как бы глупостей кто не наделал, непристойного слова не сказал. А когда подходило время спать, мать переставала прясть, откладывала кудель, и все сразу вставали и расходились. Ни разу не было такого случая, чтобы какая-нибудь из дочерей задержалась у колодца или на улице с парнем. «Как зайдет солнышко, — говорила она, — девка должна быть дома».

Крепко держала в руках Пинтезиха дочерей, и так и росли они под ее строгим и суровым надзором. Но Петра ей было труднее обуздать — к нему она питала особую слабость. С детства был он своенравным и упрямым, случалось, не слушался матери, делал, что вздумается. А когда его бранили, он только смотрел исподлобья, как упрямый бычок, и молчал. Вылитый отец! Но как стал взрослым парнем, остепенился и забыл мальчишеские проделки. Занялся делом, ходил всегда опрятным, чистым. Стал похож на отца в молодости — стройный, ловкий, но не такой молчаливый, как тот, людей не чуждался, на собрания, вечеринки, кружки — всюду поспевал. Люди его уважали, и девушки заглядывались. Пинтезиха гордилась сыном, не могла на него нарадоваться, старалась во всем угодить ему. Никогда на нем ни одной заплатки не было. Как только износится рубашка или фуфайка, она, хоть из-под земли денег достанет, но купит ему обновку, принарядит его. Когда Петр служил на границе, мать ночи напролет не спала. Все мысли ее были с ним. Кто-то ему постирает? Есть ли у него сухие портянки? Тепло ли одет? Ведь граница это, все может случиться! Каждый месяц посылала ему посылки с одеждой и продуктами, чтобы все у него было, чтоб ни в чем не терпел недостатка. Наконец он вернулся из армии, и материнское сердце успокоилось. Начал работать в кооперативе, вскоре его бригадиром поставили. И тут, на отцовских хлебах, стал хорошеть со дня на день. Раньше, до службы, был он худой-худой, ключицы вперед торчали, и жилистый какой-то, а теперь поправился, окреп, — таким молодцом стал, что, как говорится, камень сожмет — вода потечет. Пинтезихе хотелось женить его на самой красивой и расторопной девушке. Она давно уже знала, что у Петра было что-то с Марийкой, еще когда он служил в армии. Ей сказала сама Тодориха, Марийкина мать, подруга с самого детства. Обе были из одного села, вместе росли, а потом и на посиделки ходить вместе стали — жили рядом, один плетень разделял их дворы. Но еще больше их сблизило то, что обе полюбили парней из других сел. В те времена Пинтезу и Тодору Кутеву не раз приходилось отмахать по десять километров, чтобы попасть к ним на посиделки. А после их ухода Стефана и Велика ложились вместе спать и поверяли друг другу свои любовные тайны, делились девичьими волнениями. Они Не могли заснуть допоздна от страха — как бы односельчане не свернули шеи их молодцам. Но Пинтез и Тодор Кутев были парни смелые и сильные. Ходили они с острыми ножами и револьверами за поясом, и никто не решался их тронуть.

Случилось так, что Велика и Стефана венчались в один и тот же день. В первые годы после замужества они продолжали, как и прежде, ходить на гулянки и посиделки. Но потом, когда пошли дети и повалили со всех сторон семейные заботы, они прочно засели по домам, изменились, постарели. Велика пополнела, в волосах у нее скоро появилась седина. Пинтезиха оставалась такой же худощавой и проворной, как в молодые годы, но уже была не так разговорчива и весела. Муж ее оказался человеком строгим и скупым на слова, а от него и она научилась разговаривать с людьми поменьше, держаться от них в стороне, стала гордиться. Она судила о соседках по чистоте и порядку в их доме, в каждой находила какие-нибудь недостатки, смеялась над ними, ни с кем не сходилась близко. Только Велику она уважала и по-прежнему была с ней в дружбе. Когда у Пинтезихи случалось дело в том конце села, она каждый раз забегала к приятельнице, и всегда ей было приятно смотреть, как у них чисто и прибрано. Велика была все такой же расторопной и ловкой, какой ее помнила Пинтезиха с молодых лет. И дочка пошла в мать — домовитая, опрятная, нарядная, как куколка. Она сама себе шила, и все девушки в селе старались подражать ей. Глядя на нее, такую белолицую и румяную, говорливую и приветливую, Пинтезиха думала о сыне: «Вот бы такую жену нашему Петру. И с лица хороша, и свекрови угодит».

Однажды ходили они с Великой на кладбище справлять поминки по умершим своим детям. Прощаясь, Велика спросила:

— А что, нет весточки от Петра?

— Третьего дня было письмо.

Велика слегка покраснела, приложила руку к губам и сказала:

— Хоть бы уж скорее он возвращался, может сватами будем.

— Дай боже, — ответила Пинтезиха.

— Как погляжу я, есть что-то у молодых, ну датам видно будет.

— Кто его знает, наш-то очень скрытный, о таком никогда и не обмолвится дома.

— Да и моя не лучше, но я кое-что проведала. Чуть не каждую неделю приходят письма. Спрашиваю: «От кого ж ты письма все получаешь?» Молчит. Подговорила почтальона Кынчо передавать ей прямо в руки. Читает их потихоньку и прячет куда-то. Во-от, но раз ее не было дома, и Кынчо дал письмо мне. Взяла я, спрятала за пазуху и говорю: «Если скажешь от кого письмо, дам тебе его, а не то брошу в печку. И еще скажи на милость, чего ради ты от матери таишься?» Просила она меня, просила, краской вся заливалась и, наконец, сказала: «от Петра». Так вот, как ты говоришь, Стефана, дай боже, чтобы вышло дело.