Современная японская новелла 1945–1978

Словно стряхнув с себя все происшедшее, Масаё поднялась. В воде, багровой от красной настойки, большая часть рыбок по-прежнему почти не подавала признаков жизни, и только маленькие гуппи почему-то были полны энергии: такие же смешные, как и всегда, они подрагивали хвостиками и все мельтешили, мельтешили перед глазами.

1959

СЁТАРО ЯСУОКА

ЖЕНА РОСТОВЩИКА

_{Перевод В. Гривнина}

Помню тот день, когда я впервые пошел к ростовщику. Приятель научил меня, как это делается, и однажды вечером я переступил порог лавки, расположенной в глубине квартала. Когда, поднырнув под свисавшую с навеса бамбуковую штору, я отворил решетчатую дверь, меня охватило чувство, будто я совершаю страшный грех — я стану уже не таким чистым и непорочным, каким был до этого. На моем лбу будет выжжено клеймо: пропащий человек.

Сняв с руки часы, я положил их на дубовый прилавок.

Дали пятнадцать иен. Когда я выходил из лавки, приказчик и стоявший за его спиной мальчишка-рассыльный поклонились: «Спасибо», — я удивился.

В тот момент я никак не мог взять в толк, почему меня еще и благодарят, когда сами же дали мне деньги.

Не прошло и полугода, как я уже наловчился вести дела с ростовщиком, и теперь самоуверенно наставлял приятелей, к каким махинациям прибегать, чтобы избежать грабительских процентов, что и когда выгоднее всего закладывать.

Недалеко от нашего дома, возле станции частной железной дороги, находилась лавка ростовщика с бетонным хранилищем.

Но, несмотря на то, что эта лавка была совсем близко от нас, туда я ни разу не заходил. Больше всего я боялся, что если буду туда ходить, то мать, с которой мы жили вдвоем, обо всем узнает.

Мать делала вид, будто ей невдомек, чем я занимался, когда не бывал дома. Я делал вид, будто она не догадывается, что я не хожу в университет, и все дни провожу у приятеля, который снимает комнату, и пишу что-то несусветное; будто не догадывается, что ночую в Ёсивара или Таманои^[30], хотя говорю ей, что поехал на экскурсию… И все же время от времени она вытаскивала кое-какие предметы, в беспорядке валявшиеся в ящике моего стола, и с невинным лицом раскладывала их на видном месте. Я, правда, не знал, нарочно она это делала или просто так.

В такие минуты я старался не встречаться глазами с матерью, а в душе возмущался ее поведением. Разумеется, я понимал, что чем больше я буду злиться, тем хуже будет мне самому, и это еще сильнее раздражало меня.

В тот день на радиоприемнике в столовой я обнаружил письмо от F., которому следовало бы лежать в моей комнате. F. — мой приятель, но мать его ненавидела. Я с ним уже давно не поддерживал отношений. Сколько раз говорил об этом матери, — кажется, могла бы уж понять. Но ссориться с ней не хотелось. Когда я высказывал ей свое недовольство, она лишь удивлялась.

— Да, в самом деле? — и все. А если разговор заходил дальше, начинала нудно выговаривать: мол, чем я тебе не угодила с этим F.?

На этот раз я нарочно на глазах у матери положил письмо в карман и поднялся в свою комнату на втором этаже. Внутри у меня все клокотало… Тогда-то у меня и возникла идея взять денег у ростовщика и куда-нибудь сходить. Пусть мать помучится от подозрений, уж это ей точно будет не по душе.

Открыв дверь, я удивился.

За прилавком лицом к двери сидела женщина в кимоно, поверх которого был надет фартук. Только и всего, но мне почему-то стало не по себе, и я растерялся.

— Заходите, пожалуйста.

Женщина неожиданно улыбнулась… Лицо ее, без всякой косметики, просветлело.

— Знаете, я здесь впервые… — сказал я, испытывая какую-то неловкость. Но она в ответ сказала, все еще улыбаясь:

— Вы живете, видимо, поблизости. Нас это весьма устраивает.

Сначала я никак не мог понять, что она имеет в виду. Может быть, считает меня еще ребенком, который никогда не был у ростовщика?

Я подумал так только потому, что сам, несомненно, хотел, чтобы она видела во мне такого ребенка. Но я напрасно беспокоился. Она просто имела в виду, что мы можем обойтись без формальностей, необходимых для тех, кто еще никогда не закладывал вещей.

Спасибо еще, что с первого взгляда поняла, что я не какой-нибудь проходимец.

Я протянул ей толстое зимнее пальто. Я уже говорил, что, выходя из дому, я был так зол, что, не таясь, схватил эту громоздкую вещь. Но, как я сейчас понимаю, мне все-таки было немного стыдно.

— Зимнее, — сказала она.

Потом расстелила пальто на коленях и, поглаживая его, сказала:

— Пальто прекрасное.

— Сколько дадите? — спросил я.

— Даже не знаю… — Женщина снова улыбнулась. — Надо спросить у папаши.

Она поставила меня в глупейшее положение. Если она не оценивает вещей, чего ради я так волновался. Но главное другое — меня покоробило сказанное ею слово «папаша».

Женщина встала, чтобы позвать «папашу». Из-под черного кимоно выглянули белоснежные носки. Не по возрасту скромное кимоно, гораздо скромнее того, что носит моя мать. Значит, «папаша» ей не отец — это ясно. Но в то же время женщина не была похожа и на замужнюю хозяйку лавки.

Вышел «папаша». Это был мужчина могучего телосложения. Маленькая женщина доходила ему лишь до плеча. Когда этот толстяк, шурша своим огромным коричневым кимоно, сел напротив, мне показалось, что передо мной бык или бурый медведь. Ему было под пятьдесят. Между ним и женой разница, наверно, лет двадцать.

— Хорошее пальто, — сказал и он и, покачиваясь, добавил: — Ну что ж, себе в убыток — пятьдесят иен, пойдет?

Я изумился. Он предлагал намного больше, чем я рассчитывал. Время было военное, и цены на старые вещи непрерывно росли, но все равно эти пятьдесят иен показались мне непомерной суммой. Разумеется, я сказал, что сумма меня устраивает. Хозяин расправил пальто на огромных коленях и вдруг сказал, подняв ко мне заплывшее жиром медвежье лицо:

— Ух ты. Я и не заметил. Воротник-то порядком потерт.

«Крышка», — подумал я. Я и сам знал, что воротник пообтрепался.

— Да, здесь уж ничего не поделаешь. Самое большее могу дать половину.

Это тоже было неплохо. Но мне почему-то показалось, что и мое человеческое достоинство срезали наполовину.

Женщина (сейчас, рядом с «папашей», она выглядела настоящей хозяйкой) достала из сейфа деньги и, отсчитывая их, снова взглянула на меня с улыбкой. Чувствуя, что совершаю нечто постыдное, я взял деньги.

На что я употребил эти деньги — не помню. Помню только, что прошло лето, прошла осень, наступила зима, а у меня не возникало желания выкупить пальто.

Я вносил проценты, закладывал вещи, выкупал заложенные в других местах и относил их в эту лавку.

Каждый раз жена ростовщика, улыбаясь украдкой, разговаривала со мной. …В лавке было тихо и уныло, как в храме. В глубине виднелась толстая железная, как у сейфа, дверь, которая вела в хранилище. Оттуда тянуло холодом и затхлостью мертвечины, смешанной с запахом плесени. Но стоило ей улыбнуться, и сразу же все вокруг оживало, точно зажигали светильник, и лавка сразу приобретала жилой вид, становилась уютной.

Я понимал, что мне нужно быть осторожным. «Папаша» почти никогда не показывался, но мне не следовало забывать, что каждый раз, когда я любуюсь ее улыбкой, где-то за ее спиной маячит верзила — то ли чересчур великодушный, то ли чересчур лукавый — не понять.

Может показаться, что я влюбился в жену ростовщика. Нет, ничего подобного не случилось. Правда, если бы меня спросили, что такое любовь, я бы не смог ответить, но, так или иначе, я почему-то теперь неизменно пользовался только этой лавкой. Можно сказать, видимо, так: «Тот, кто занимает деньги, непроизвольно стремится завоевать доверие того, кто их дает, и поэтому всегда снедаем желанием понравиться ему, а это уже движение сердца, близкое любви». …Бывая в лавке, я всегда поражался этому.