Испытания

— Кто это там, за столиком, у окна? Почему у него на плечах золотые звездочки? Он небожитель? — вдруг быстро спросила богиня, и лицо ее побледнело от волнения.

Он взглянул и увидел офицера-артиллериста с юношески пушистыми щеками и четкой полоской сросшихся бровей. Офицер с остановившимся лицом смотрел на нее.

— Он не небожитель, он — лейтенант, хотя это одно и то же. Когда тебе немногим больше двадцати, а на погонах две звездочки, то и небо становится близким и доступным, как кинотеатр на соседней улице. Он вправду хорош, твой лейтенантик.

— Правда? Он тебе нравится? Я хочу, чтобы он подошел!

— Ну, посмотри на него еще немного, и он осмелеет и подойдет.

— Не-ет, он такой робкий. — Она, не отрываясь, смотрела на лейтенанта, улыбаясь неуловимой призывной улыбкой.

— Так позови его сама.

— Что ты, мне неудобно. Вот, если бы ты… — Она просительно и нежно погладила его руку.

— Я? А что, я — пожалуйста!

Он вдруг переполнился озорным задорным упрямством, и обычная насмешливость тоже вернулась, но был в ней какой-то злой оттенок.

— Ну, так ты не передумала? Звать?

— Да, пожалуйста, сделай это для меня.

— Может быть, мне его сразу и поцеловать за тебя?

— Нет, не надо, — ответила она рассеянно.

Он повернулся вместе с легким металлическим стулом, встал, сделал несколько шагов, отделявших столики, церемонно поклонился опешившему лейтенанту и широким жестом радушного хозяина пригласил его пересесть.

— Моя дама в последнее время интересуется армией. Не будете ли вы настолько любезны, чтобы рассказать ей о труде и быте наших славных воинов-артиллеристов? — сказал с серьезным лицом, внутренне содрогаясь от злорадного хохота.

Лейтенант встал, привычным жестом одернул мундир и, как на параде, печатая шаг, пошел к богине, притягиваемый ее взглядом. Повинуясь жесту, лейтенант сел на край стула, и она, бесцеремонно тыкая пальцем в значки у него на груди, стала расспрашивать об их значении.

Лейтенант отвечал серьезно и четко, будто рапортовал.

А он сел поодаль, вытянув ноги, как в кино, и смотрел на этот разговор, похожий на театральное действие, и понимал, что она не слушает лейтенанта, что ей не важен смысл его слов: ей важно видеть его свежее лицо с пухлыми губами, его смущение и тайные взгляды исподлобья. На них обоих было приятно и страшно смотреть. Лейтенант был красив своей юностью, мужественной нежностью, а рядом сияла пронзительная, неотвратимая красота богини, разрушительная и влекущая. И чем больше он смотрел, тем яснее понимал, что его пока еще не коснулась эта разрушительность.

Лейтенант и богиня встали и пошли к выходу, не замечая его. Он двинулся вслед.

Их тела отбрасывали четкие длинные тени на теплый асфальт. Тени колебались, то приникая друг к другу, то расходясь. Лейтенант шел слева твердым изящным шагом сильного уверенного мужчины, а рядом, словно не касаясь земли, летела богиня с развевающимися сверкающими волосами. И в поворотах их лиц друг к другу, жестах рук, в развороте плеч и складках одежды был какой-то чарующий ритм, будто они исполняли хореографическую пантомиму под тайную, слышную только им музыку.

Он смотрел на лейтенанта и вспоминал себя восемь лет назад, и завидовал тому, что в двадцать два года ему не дано было узнать, что такое настоящая женщина. Он завидовал и в то же время гордился статностью юноши, его походкой и лицом. Лейтенант был не только счастливым соперником, он был полпредом всех мужчин, богатырем, которого выставил клан для поединка с рыцарем противной стороны. Он завидовал лейтенанту и гордился им, и жалел, потому что понимал, что это не только счастливый для лейтенанта случай испытать себя.

«Не посрами нас, милый лейтенант, докажи, что мужчины тоже чего-нибудь стоят, — думал он. — Ты должен выйти победителем, не сдаться, не склониться, не потерять лица перед этой великой силой нежности и красоты. Но ты и не должен разрушить эту полуденную державу, как варвар, захмелевший от угара победы. Но, даже победив, ты теряешь невозвратное — юность. Уже никогда не будешь ты томим предчувствием первой любви; уже никогда не будешь думать о женщине как о неизведанном чуде, и печать будничности будет лежать на твоем челе при мысли о любимой. Да, да, наивный юный лейтенантик, сладость открытия оборачивается горечью знания, неверием в чудо, победа становится поражением».

Он шел опустив голову, и тени богини и лейтенанта все продолжали свой торжественный менуэт совсем близко от его ног. А печаль все поднималась, становилась с ним одного роста. И он замедлил шаги, чтобы отстать от этой ликующей пары, свернуть в притененную будничную улицу, которая приведет его в покинутую комнату с пропыленными книгами и нелепым аквариумом, где он будет жить в своем одиночестве и унылой свободе. И прощальным взглядом он окинул стройные фигуры впереди. Их стремительность и гибкость, хореографическая пластичность отдались в нем болью. Он слышал музыку, под которую они вели свой танец, эта музыка играла им — о счастье, ему — о тоске…

Она догнала его почти сразу, едва он успел отойти на несколько шагов от угла. Схватила под руку, прижалась лицом к его плечу и заплакала, всхлипывая. Рукав рубашки сразу промок, и он почувствовал теплую влагу ее слез, ощутил прерывистое дыхание, и мгновенно прошла его обида на нее, сменилась нежностью, сочувствием, потребностью защитить и успокоить. Он остановился, обнял ее вздрагивающие плечи, гладил по голове, зарываясь ладонью в пушистое золото волос, и говорил:

— Ну, успокойся, милая, не надо. Что случилось? Он не стоит твоих слез…

Он говорил ей еще много разных слов, наверное смешных для постороннего слуха, но казавшихся ему нужными и верными, потому что эти уменьшительные имена, эти невнятные ласковые прозвища, которые уже не были словами, поднимались из самой сокровенной глубины его существа; это были какие-то предслова, которые лепечут младенцы, прижимаясь к материнской груди, которыми, вероятно, выражали свои чувства дремучие, косматые и еще безъязыкие перволюди — ведь и их, диких, грубых, по-звериному свирепых, настигала вдруг и пронзала нежность, тогда сами собой рождались эти предтечи слов. И может быть, с тех пор они и захоронены в самой глуби человеческого существа, рядом с древними инстинктами, страхом, жестокостью и желанием.

И она успокоилась, перестала плакать, подняла к нему детски покрасневшее лицо с мокрыми чистыми глазами.

— Пойдем быстрее. Не хочу никого видеть.

— Ну что ты расстроилась. Он обидел тебя?

— Меня никто не может обидеть. Мне просто противно… противно и жалко… — Она пошла вперед, запрокинув голову, глядя в начинавшее по-вечернему бледнеть небо. И снова из глаз ее выкатились две крупные слезы.

Он осторожно взял ее за руку, мягко обхватил холодную как лед ладонь.

— Знаешь, что он мне предложил? — вдруг резко сказала она, повернув к нему лицо. — Поехать в квартиру к товарищу, который отбыл в командировку и оставил ключи. «Уютная, в центре. Так хочется побыть с вами наедине и выпить чего-нибудь. А ванна с горячей водой…» Фу, до чего это пошло, пошло! Не могу!.. — Она снова заплакала.

А он стал успокаивать:

— Ну, не принимай этого так близко. Он, может быть, не такой плохой парень, просто очень молод и современен. Его действительно стоит пожалеть. Ну… он вроде калеки… Понимаешь. Иногда от этого излечиваются с годами. Не стоит плакать о нем. Ты встретишь еще много-много красивых и юных и прекрасных сердцем. Ну, перестань. На платок.

— Я не плачу о нем. Не хочу никого. Все одинаковы… Ни один из вас не достоин женщины. Но каждая, каждая достойна того мужчины, которого выбирает, она дает ему нечто большее, чем тепло и ласки… И я плачу о всех тех, кто жил и спал с богинями, но так и не понял этого…

— Ты думаешь, те, кто понимал, были счастливее? Нет, милая, на их долю выпала, быть может, самая большая горечь.

— Они хоть немного были счастливы, хоть тогда, когда поклонялись своим богиням. И это обогатило их на всю жизнь. Нет на свете мужчины счастливее однолюба… — Глаза ее уже просохли и были холодны и строги.