Испытания

— Не ворочайся, лежи. Куда тебя, Бородин?

— Ноги, — простонал Мишка.

— Сильно?

— Не знаю.

— Срастутся небось. — Командир говорил тихо, так что было слышно с трудом. — И меня, кажется, в ноги… — Он со свистом закашлялся, что-то забулькало у него в горле.

Мишка испугался и закричал, содрогаясь от боли, отдававшейся в ногах:

— А-а-а! Санитары!

— Не ори зря… Еще бой идет, слышишь? — Командир говорил медленно. — Потом пойдут здесь собирать. Услышишь, когда подойдут поближе, тогда и крикнешь. Чтоб наверняка. А так голос сорвешь, а подойдут — крикнуть не сможешь или выключишься. Война, дело такое — расчет нужен. А то пропадешь без пользы.

Какое-то спокойствие, даже усмешка слышались в замирающих словах командира, и Мишке будто бы стало легче. И еще что-то уравнивало их под этой облачной шугой и плоским белесым солнцем, слепо смотревшим в воронку. И Мишка стал называть командира на «ты».

— Что ж ты такой расчетливый, а штрафниками пошел командовать? И ранен вот…

— Тут расчет один…

— Заставили? — Мишка снова сделал попытку повернуться и снова задохнулся от боли, но уже не застонал.

— Приказали. Станешь командиром — поймешь… Держись за армию. Жив останешься, она не даст свихнуться. Может, генералом будешь.

— Я-то?

— Ты. Если голова будет и не струсишь.

На Мишку сходил какой-то покой, сонливость. Уже не хотелось ничего — только лежать, закрыв глаза, и чтобы белое солнце просвечивало веки…

— Папа, папа! Пойдем танцевать, — дочь склонилась над полковником.

И снова Михаил Александрович увидел молодые лица, услышал музыку и смех.

— Какой я танцор, Ленка, уволь…

Дочь отошла, потершись щекой о его голову.

За столом было пусто, все стояли или танцевали, клубы сигаретного дыма колыхались вокруг плафона — не помогало распахнутое окно.

Михаил Александрович чувствовал себя каким-то размякшим, усталым от этих неожиданных воспоминаний, но они цепко держали его. И когда он смотрел на танцующих, то чувствовал, что смотрит из прошлого и примеряет к ним свою военную судьбу.

«Им было бы очень трудно. Хорошо бы, им не пришлось, как нам, — думал полковник. — Они для мира, для свадеб…»

Он потянулся к бутылке, в которой еще оставалось вино, — выпить было необходимо. Он медленно пил, смотрел на улыбчивые, чуть хмельные лица, и в нем нарастала тревога.

Как они будут без нас? Как они молоды!..

Кто-то крикнул, что нужно выпить еще. Магнитофон умолк. Окружили стол, налили, стоя чокнулись разнокалиберной посудой. И тут в руках у темноволосого парня появилась гитара. Все притихли. Парень надел шнурок гитары на шею поставил ногу на край табуретки и, глядя вниз, в пол, заиграл.

Полковник отошел к раскрытому окну, курил, всматривался в вечерние огни. И вдруг песня толкнула в спину. Он даже не понял, что с ним. Пальцы до боли сжали подоконник, упала папироса с перекушенным мундштуком…

Молодой голос пел сдержанно, буднично выговаривая слова.

Полковник чувствовал, как ясная, чистая боль входит в него. И с этой болью рождается большее, нежели счастье, — большое спокойствие.

И в высоком, мглисто облачном небе чудилась ему летящая станица больших выносливых птиц.

Проклятие богов

Рассказ

Рыба скучала. Она стояла под кустиком перистой водяной травы, тихо шевеля красными плавниками, и пучила глаза.

Он сидел на диване и смотрел в аквариум. Бледные стебли растений неподвижно тянулись в подсвеченной рефлектором воде, поблескивали крупные зерна песка, леденцово лоснилась галька.

Он сидел на диване и ни о чем не думал. Глаза его то останавливались на какой-нибудь красной витой улитке, уснувшей на стебельке, то охватывали весь аквариум, любопытную и чуждую среду, где иное время, иные законы и — никакой морали.

Какая уж там мораль, думал он, если одна вода, песок да камешки, ну, травка еще — фотосинтез. Такая вещь не может быть хорошей или плохой, она вне морали… Вот выкинуть этот аквариум в окно, это аморально, сунуть в него голову и не вынимать, пока не захлебнешься, тоже аморально. Хотя для кого как. Вот она скажет, что очень даже морально, потому что я все равно — никчемный человек, эгоист и рохля… А у рыб тоже моногамия? И как у них разрешаются имущественные отношения? Или… «по данному вопросу стороны взаимных претензий не имеют…»

Он достал сигарету, но забыл зажечь ее. Весь он был заполнен тяжелой пустой сосредоточенностью, и мысли отчужденно покачивались на поверхности сознания, а глубже была пустота: ни шороха, ни искры.

Впрочем, он не испытывал горечи.

С женой они разошлись полгода назад к обоюдному удовлетворению. Недолго жили вместе и не успели еще привязаться друг к другу, не приобрели разных, на вид пустяковых, привычек, от которых потом бывает так трудно отрешиться, разные мелочи еще не успели сковать их между собой. А сегодня был суд, который юридически утвердил их разъединенность. Он и его жена ждали этого суда, как пассажиры купированного вагона ждут конечной станции, которая положит предел их случайным отношениям, разведет, чтобы уже никогда не столкнуть.

На суде он какими-то новыми глазами увидел ее. Отстранение или необычность момента обострили зрение, и он разглядел в ней новые, удивившие его черты: какую-то печальную озабоченность и способность прощать. И еще больше поразило его то, что она была в старых туфлях со сбитыми металлическими набойками, что ее коричневая хозяйственная сумка основательно потерта, а ногти давно без маникюра. Все это так удивило, потому что он ожидал увидеть жену во всеоружии женского обаяния, которым она постарается уязвить его, и даже приготовился заранее к тому, чтобы не выказать никаких чувств ни мимикой, ни жестом. Но вот все эти уловки оказались ненужными, и он даже проникся каким-то сочувствием к ней, и еще подумал, что уже никогда ей не будет никакого дела до него, а ему до нее, что, когда-то близкая, эта женщина становится для него страшно далекой, более далекой теперь, чем любая другая на свете. И по дороге домой он был задумчив, а в комнате вдруг навалилась эта тяжелая сосредоточенность.

И все лезла в глаза глупая рыба в аквариуме — нелепость, оставшаяся от семейной жизни.

«Наверное, чем нелепее, тем дольше память, — холодно размышлял он. — Мужчина становится философом, когда женщина покидает его… Наверное, древние греки часто разводились, — слишком много у них философов… Мы листаем их книги, чтобы узнать о юности человечества, а они были просто брошенными мужьями и с тоски придумывали прекрасных богов и богинь, и сочиняли о них чудесные истории с красивой любовью, с подвигами… Где они, те богини, ради которых сходили в Аид и поднимались на небо, любовь которых дарила бессмертие?»