Испытания

— А может быть, это и хорошо? Знать, что все пройдет, что все уже было и будет вновь.

— Нет, это проклятие. Если все вечно, то все непоборимо. Ни к чему мужество и жертвы, ни к чему любовь, печаль, роса, и никогда добро не превысит зла.

— Ну, не надо тебе думать об этом, милая. — Он улыбнулся чуть насмешливо и погладил ее по щеке. — Тут давно все ясно, просто ты не на уровне современного знания… Правда, тебе оно не нужно. Ты и так прекрасна, и я люблю тебя.

— Да? Вот хорошо, — сказала она, вздохнув, закрыла глаза, поудобнее примостила голову у него на плече и мгновенно заснула.

Он лежал в полумраке с открытыми глазами и думал о том, что она рассказала ему, думал с непонятной холодностью и отчуждением, будто не она лежала с ним рядом, овевая его висок теплом своего дыхания. Он вдруг понял, что рядом не только прекрасное тело и душистые нежные ладони, которые он целовал, а еще целый мир обид и мыслей (пусть даже смешных и наивных), разочарований и тоски о счастье, и памяти о встречах, и усталости от груза красоты, который она обречена нести через жизнь. И острая ранящая ревность полоснула по горлу, стеснив дыхание, и он понял, что все случившееся с ним сегодня — лишь обман, игра воображения, изголодавшегося по верности и счастью. Да, он может целовать ее плечи и ладони, зарыться лицом в копну ее сверкающих волос, но над прошлым он не властен, и эта часть ее существа никогда не будет принадлежать ему, как и его прошлое, его обиды и мысли никогда не будут принадлежать ей. Нет еще способа преодолеть эту разобщенность; только с сегодняшнего дня у них все общее, но то, что было до этого с каждым, слишком значительно, чтобы можно было позабыть. Это прошлое сделало их такими, какие они есть. И прошлое вечно будет стоять между ними…

Его горестный тяжелый вздох разбудил ее.

— Ты не спишь? — Она теснее прижалась щекой к его плечу.

— Да, так что-то, а ты спи, — тихо сказал он, стараясь не выдать свою печаль. Но она поднялась на локте и пристально взглянула ему в лицо, потом снова легла и сказала:

— Ты не думай ни о чем. Я хочу, чтобы ты был счастлив и не помнил ни Арея, ни Гефеста. Пойми, их не было, как и всех других. Ты — мой любимый, первый и единственный. Я сейчас — самая чистая, самая невинная, я — счастливая женщина! Значит, раньше ничего не было. Это в несчастье женщина вспоминает все плохое и стареет-стареет. Ты понял?

— Да, понял. Спи спокойно, — ответил он. И она сразу заснула легким, беспечным сном.

А он еще долго лежал в темноте, один со своим одиночеством и неясной грустью. Спокойно, казалось бесстрастно, текли думы, когда он вспоминал слова богини. Было так приятно лежать в темноте и под мерное дыхание успокоенной женщины испытывать грустное удовлетворение своим одиночеством и своими мыслями, и еще догадываться с замиранием сердца, что эти мгновения — самые лучшие в его жизни, что они никогда не повторятся, а только будут вспоминаться и бередить тоской. Он даже представил себе, как все это будет, и остро пожалел себя и тут же понял, что, несмотря на эту ночную лень, мыслит он очень верно и точно — все то, о чем он сейчас думает, сбудется. И ему захотелось заснуть побыстрее, чтобы не напророчить себе еще больше тоски и огорчений, не прожить наперед грядущего. Но сон не шел, и слова женщины, которая сейчас спала рядом, вспоминались и открывали другой смысл. Может быть, она сама не подозревала об этом другом смысле; может, наивная афористичность ее слов допускала множество толкований, как тексты мифов и библейских притч.

Только люди, думал, он, смертные и хрупкие, несут в себе обновление. Только смертность человека — залог прогресса человечества. Только поколение, сменяющее другое, может полностью осознать и исправить ошибки своих предшественников. Бессмертие привело бы к застою и вырождению, ибо труднее всего признавать свои собственные ошибки…

И он заснул, счастливый сознанием, что он принадлежит к великому сообществу смертных. И легок был его сон.

Золотистый, августовский свет нежаркого солнца заполнил проспект, превратил белые маркизы витрин в сверкающие пики горных хребтов, смягчил лица людей.

Он шел рядом с богиней, стараясь приноровиться к ее летящему шагу, и видел, как сходила дневная суета с лиц мужчин, как глаза их начинали светиться восхищенным ликованием, когда они видели богиню. Разворачивались плечи, пружинистей ступали ноги на горячий асфальт, и лица зажигались той одухотворенной жаждой победы, которая делает мужчину мужчиной, человека человеком. И женщины выше поднимали головы, гордые своей причастностью к этой божественности.

А она шла с блуждающей рассеянной улыбкой, она несла свое существо по городу, заполненному асфальтовой испариной и отработанными газами машин, как жрецы проносили святыни перед войском, готовым к битве. Она манила и звала всех ощутить себя богами, не знающими поражений; она утверждала, что поражение — лишь этап на пути к победе; и над городскими шумами, над трепетом маркиз и шарканьем подошв раздавались безмолвные клики мужчин, готовых на подвиг и поражение, на труд и смерть, будто у всех впереди были тысячи лет бессмертия и побед.

Он видел эти горящие лица, он слышал безмолвные клики, потому что пережил все это вчера. А сейчас ему было неприятно сознавать, что это не ему, что она поощряет других к дерзости и непокою, будто говорит им: «Решайтесь, рискуйте, и я буду принадлежать всем вам, любому из вас; каждый достоин победы, если не боится поражения». Этот клич исторгало все ее существо, каждый поворот головы, любой случайный жест руки, любая прядь волос, подхваченная ветром. И он представлял себе, сколько прохожих сейчас раздевают ее мысленно, желают обладания… И что-то потухало в нем, смеркалось — так сумеречным становится праздник от нежданного ненастья. И он уже не мог восхищаться ее хмельным восторгом в магазинах, куда они заходили. Его не радовало ее упоение перед прилавком с украшениями, когда она, с разгоревшимся лицом, увешивала себя анодированными побрякушками и стеклянными бусами, снимала одни, примеряла другие и так и не смогла выбрать что-нибудь.

— Потом придем сюда еще раз, — сказала она голосом, хриплым от волнения. И он понимал, что она хочет продлить, оставить еще на потом эту детскую радость, но это не умиляло его, а печалило. У него было чувство, что он читает знакомую, но подзабытую книгу, где перипетии сюжета кажутся новыми потому, что успел их запамятовать, но постепенно крепнет предчувствие уже пережитого и вспоминается, возникает в памяти горький конец.

А она шла рядом с ним, неся на лице смутную блуждающую улыбку, сама зачарованная силой своей красоты, и губы ее что-то тихо шептали.

Он прислушался.

— Сколько мужчин! Сколько мужчин! Сколько их! — как в бреду, повторяла она.

— Их еще больше, ты видишь только часть, и все они умопомрачительно прекрасны, — сказал он. Она повернула голову и внимательно посмотрела ему в глаза.

— Ты сердишься?

— Нет, за что же, — потупился он.

— Ну пойми, тут нет ничего плохого. Подумаешь, если я улыбнусь кому-нибудь. Если я покоряю кого-то, то делаю это для тебя, то есть чтобы ты больше любил меня. И ты не ревнуй, пожалуйста, просто мне необходимо чувствовать себя женщиной. Ну пойми, не может же кошка перестать охотиться на мышей.

— Нет, конечно, не может, — сказал он весело, а внутри все сжалось от предчувствия горечи и потери.

Они обедали в сумеречном от занавесей кафе; под потолком бесшумно, неторопливо порхали лопасти большого вентилятора. От их дуновения ее волосы то начинали парить за спиной, то прижимались к плечам.

Она ела с аппетитом радостного здорового человека и не забывала поглядывать по сторонам со смутной своей улыбкой, от которой мужчины каменели, забывая поднести ложку ко рту.

Он нервно крошил пальцами хлеб. Давешняя рассеянная бездумность заполнила его. Раздерганные мысли проносились в сознании, была между ними и действительностью какая-то связь, но он не мог ее уловить.