Современная африканская новелла

На другом конце поселка слышался лай собак, шум и крики играющих детей. У входа в нашу хибару, сколоченную из рифленого железа, раздался резкий скрежещущий звук, будто металлом провели по металлу. Это отец прислонил свой велосипед к стене. Мать принялась готовить ужин.

— Ты бы поторопился, — сказал отец входя, — не то магазин закроется.

— А какой костюм мы купим? — спросил я.

— А вот посмотрим, — ответил отец весело. — Мы скоро вернемся, времени уж совсем мало осталось, — сказал он матери и, сняв пиджак, вышел со мной из дому.

Барбер-стрит была полным-полна ребятни, моих однолеток. Кто играл в хоп-скотч, самоотверженно поддавая плоский камень босыми ногами, кто — в бейсбол, не соблюдая никаких правил, группа «футболистов» гоняла теннисный мяч.

У витрины магазина сидели несколько подростков постарше. Они что-то нашептывали друг другу и время от времени громко хохотали, не забывая зорко следить краешком глаза за дорогой. В любой момент сюда могла налететь «квела-квела» — полицейская машина — проверять пропуска, остановить все движение; полицейские могли ворваться в какой-нибудь дом, хозяин которого заподозрен в незаконной торговле спиртным.

Абдул — местный индиец, хозяин магазинчика, сидел на корточках, заткнув полы своего белого балахона между коленками. На голове у него была феска.

Он жевал свою неизменную красную жвачку, время от времени посылая далеко на улицу длинный оранжевый плевок, и громко приветствовал входящих и выходящих покупателей.

— Заходи, мама, заходи папа! — кричал он.

На стене магазина висело объявление: «Купи костюм — получишь два в придачу».

Вдруг я почувствовал, как рука отца крепче сжала мою ладонь. Я взглянул на него и увидел, что лицо его помрачнело, глаза беспокойно забегали. Мы были уже совсем близко от магазина.

Я знал, что отец мой был честный человек. За всю свою жизнь он ни разу не украл и пенни. Он был справедливый и бесстрашный. Временами мне невольно доводилось слышать, как его друзья то в шутку, то всерьез выговаривали ему, что уж чересчур он честен по отношению к белым: те ведь никогда не заплатят, что должны, и все же он ни разу не прихватил у них и безделицы, чтобы пополнить свои доходы.

Отец неизменно отвечал, что воровство — плохая штука, что это дело для дьявола и тому, кто ворует, не миновать беды. И меня он предупреждал, что если я стану обманывать или воровать, то гореть мне на вечном огне, перед которым стоит черт с большими вилами и поворачивает тела тех, кто грешил на земле…

Я испытывал благоговейный страх от таких рассказов. Я любил отца. В моих глазах это был человек, полный чувства собственного достоинства. Было мне в то время десять лет. И когда мать посылала меня отнести ему обед на ферму, где он работал, я, передав еду, усаживался в тени дерева и слушал разговоры отца с друзьями. Отец часто повторял, что копит деньги, чтобы купить мне костюм к предстоящему концерту.

Потребовалось почти восемь месяцев, чтобы собрать нужную сумму, и вот сейчас мы наконец подходили к магазину…

Рука отца сжимала мою все сильнее и сильнее, так что мне стало больно. Я попытался высвободить ее, но отец не замечал, что делает мне больно, и продолжал сжимать мою руку. Я почувствовал, что ладонь моя вспотела. На лбу отца тоже выступили капли пота. Холодного пота. Глаза его опять тревожно забегали. Что это с ним? Я никогда не видел его таким. А спросить боялся.

— Заходи, мама, заходи, папа! — послышался голос Абдула.

Отец ускорил шаг. И тут между нами и магазином остановилась полицейская машина и из нее вывалились два белых полицейских. От одного вида их черной формы с медными пуговицами и блестящими значками по моей спине побежали мурашки.

— Эй, кафр, пропуск! — сказал полицейский отцу, застывшему на месте.

Отец зашарил по карманам. Полицейский нетерпеливо ткнул его дубинкой в ребро.

— Побыстрей! Не тяни время!

— Я живу здесь, баас, — сказал отец, показывая в сторону дома, который и в самом деле находился в нескольких минутах ходьбы. — Я могу послать за ним мальчишку.

— Заткнись, ленивый кафр, не ври! Где ты украл деньги? — заорал второй полицейский, уже успевший обшарить карманы отца.

Я видел, каким беспомощным и жалким стоял отец перед этими людьми.

— Я не украл их, баас.

— Опять врешь! Ни один кафр не может заработать столько денег.

— Я скопил их, баас, чтобы купить сыну костюм для…

Они заглушили его слова взрывом смеха.

— Нет, ты слышал что-либо подобное, Герт? — сказал один из них с издевкой. — Он собирался купить костюм для этого черномазого! Думает, что он такой же, как белые! Ему, видишь ли, подай костюм, да еще с галстуком!

Одним духом я добежал до дому и кинулся к матери — пусть побыстрее найдет пропуск, чтобы я успел отнести его отцу. Она сунула руку в карман пиджака, висевшего на гвозде. Потревоженные тараканы, уже нашедшие под пиджаком убежище, попрятались по щелям. Вот он, пропуск! Я изо всех сил бросился обратно, но там, где я оставил отца, уже никого не было.

Я вспомнил его лицо, как оно изменилось, холодный пот у него на лбу, вспомнил, как исчезло все его достоинство, как он смертельно испугался, и понуро поплелся домой.

Девять месяцев спустя мы сидели с матерью у его постели. Мать плакала. Я смотрел на его лицо. Оно было пепельно-серым. И лоб был в поту. Отец задыхался. Его глаза потускнели, губы дрожали. Он пытался говорить, но слабый голос доносил до нас лишь какие-то отрывочные, бессвязные звуки. Его стал душить кашель, такой сильный, что задрожали наши стены.

— Хочешь воды? — спросила мать, перестав на минуту всхлипывать.

Молчание.

Он тяжело вздохнул и, заикаясь, снова попытался что-то сказать. Мы ничего не поняли.

Отец был покрыт одеялом до груди, плечи его оставались голыми. Пот покрывал его лицо, как капельки воды на омытых дождем лепестках цветов. Его глаза блуждали по стене нашей хибары. И потом вдруг он спросил!

— Ты п-п-пел?

— Да, папа.

Я приготовился рассказать ему, что я пережил тогда, но мать остановила меня.

— Трудно… на ферме… Работа… рабская… Голодали.

Мать заплакала громче. Я в отчаянии кусал ногти. Его глаза продолжали в упор смотреть на стенку, где рядом с его пиджаком висел на гвозде мой костюм.

И я никак не мог отвязаться от мысли, лежит ли пропуск у него в кармане и сколько тараканов скопилось под пиджаком.

— Папа, я принес тогда тебе пропуск, но тебя уже там не было, — сказал я понуро.

Я подвел отца. Не выручил его. Я не сумел его спасти. Сознание своей вины терзало меня, подобно кошмару.

Взгляд, который бросил на меня отец, преследует меня до сих пор…

Мать выпроводила меня за водой. Колонка была на другом конце квартала. Здесь брали воду все жители близлежащих улиц. Женщины с огромными ведрами вытянулись в длинную цепочку. Наконец подошла и моя очередь.

Когда я вернулся домой, мать стояла у кровати отца, в отчаянии ломая руки.

А с улицы через окно долетел пронзительный голос Абдула, зазывающего покупателей: «Заходи, мама, заходи, папа! Купи костюм — получишь два в придачу». Наверно, он все еще жевал свою красную жвачку и сплевывал далеко на улицу.

Отец неподвижно вытянулся на своей кровати. Глаза его остановились. В комнате стояла мертвая тишина. Он больше не кашлял. Губы его не дрожали, рот широко раскрылся.

Меня послали звать родных.

На похоронах мать все время держала меня за руку. Ее ладонь сжимала мою — но не так сильно… Она то и дело вытирала слезы. Я не чувствовал ничего. Полная опустошенность. Я смотрел на опускающийся в яму гроб и думал, а как же лоб — снова покрылся каплями холодного пота?

Я был в новом костюме. Он выглядел прекрасно. Мама спросила, куда это я все смотрю.

— На мой костюм для концерта, — ответил я.

Майкл ПИКАРДИ

(ЮАР)

БЫЛ У МЕНЯ ДРУГ АФРИКАНЕЦ