Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою

АЛЕКСАНДРУ ИВАСЮК

Александру Ивасюк родился в 1933 году в Сегеде, трагически погиб во время землетрясения в 1977 году в Бухаресте. Прозаик, журналист. Учился на философском и медицинском факультетах. Опубликовал романы «Вестибюль» (1967, Премия Союза писателей), «Интервал» (1968, премия газеты «Ромыния литерарэ»), «Знакомство с ночью» (1969), «Птицы» (1970, три литературные премии), «Половодье» (1973), «Озарения» (1975), «Рак» (1976); сборник рассказов «Охотничий рог» (1972) и сборник публицистики «Pro domo» (1974).

Рассказ «Охотничий рог» взят из сборника «Охотничий рог».

ОХОТНИЧИЙ РОГ

У Драга был сын Джуля, а у Джули — Мирослав, он стал священником, и от его сына, тоже Джули, пошли Поповичи, и слободу назвали Поповской, а вот Ивашку и Лазэры пошли от Иона, что бежал из Сэлишть и породнился с Юско из Драгомирешть и Михалкой из лесистой Апши, самыми знатными людьми между Тисой и Изой, только Михалка был богаче, потому что семья у него была меньше.

Гордым и могучим князем был Драг из Мары, но и Джуля, его сын, родоначальник Джулештов, не уступал ему ни в могуществе, ни в гордости. Многие земли платили им дань, и захотелось Джуле покорить еще и князей Марамуреша. Было это в XIV веке. Однако Богдан из Вишеу с дружиной и челядью одолел его, дом сжег, а церковь оставил, но оставил без икон, стало быть, без бога, и ушел. Побежденному Джуле он отрубил руку — правую, на которой красовался серебряный перстень с родовым гербом князя: ветвистыми оленьими рогами. Джуля созвал родню, вассалов и челядь с крестьянами, чтобы похоронить княжескую руку с пышностью. Но поп отказался отпевать руку: хоть она и правая, но не в ней душа обитает, не она воскреснет в день второго пришествия. Джуля промолчал. Он смотрел не отрываясь на свою руку: кровь на ней запеклась, почернела, во вспухшей мякоти белела кость, скоро положат ее гнить в землю, а на пальце сияет перстень с гербом… Так и не вымолвил Джуля ни слова, молча пошел впереди похоронной процессии, молча кинул последнюю горсть земли на горсть собственного праха. Тяжела была для него потеря. Но прожил он еще долго, а когда умер, то сын его отслужил по нему пышную заупокойную службу, и Джуля обрел наконец снова и землю, и покой, и руку.

Княжество Мара захирело, сделалось окраинной провинцией в королевстве Иштвана Святого, но высокородные потомки высокородного Джули по-прежнему носили серебряный княжеский перстень, украшая им теперь левую руку и самолюбивую бедность, потому что ни грамот, ни указов они не писали, но воевали по-старому.

В те далекие времена валахам лес и шерсть продавать было некому, в этих краях чаще встречались медведи, чем купцы, и захудалому дворянину, владельцу какого ни на есть леска на горе, овечьих отар и дюжины буйволов, не оставалось ничего другого, как торговать своей саблей: с горсткой воинов отправлялся он служить на чужбину. Проходило время, и воины в шрамах и с увечьями возвращались домой: тяжелую саблю вешали в чулан, ботфорты ставили в угол и изо дня в день заботливо смазывали их салом, вздыхая о военных походах, что стали казаться им триумфальным шествием от замка к замку. Люди они были сдержанные, несловоохотливые и свои подвиги в пасмурных холодных краях вспоминали молча, забравшись в чулан, где сытно пахло сметаной, где висела на стене наискосок сабля, где стояли высокие походные сапоги (дома-то ходили в полусапожках, а то и опинках — иначе жарко!). А когда уставали ворошить прошлое, начищали еще разок сапоги, проводили напоследок пальцем по лезвию сабли и шли отдыхать под старую ветвистую грушу — кора на ней была морщинистая, листья махонькие, плоды мелкие, сладкие, с розовой сердцевинкой. На этой груше один из них и повесился. Решил, что зажился на белом свете, совсем, видно, тоска заела, а иначе с чего бы еще? Тихо встал среди ночи с высокой мягкой скрипучей кровати, вышел в сад и удавился на грушевом суку, там его сын с внуком утром и нашли. А дня за два до этого он все смотрел на сапоги, на саблю, выходил в сад отдохнуть под грушей, но не лежалось ему — вскакивал и снова убегал в чулан. Маялся он и день, и другой, а ночью взял да и удавился. Чем он мучился — неизвестно, чем казнился — неведомо, он ни слова не проронил. Знать, не по плечу оказалась безмятежная, мирная жизнь — тоска загубила.

Его правнук, Михай, ни лицом, ни статью не вышел, будто и не потомок высокородных Джулиштов, могучих, гордых князей Мары: кость узкая, лоб высокий, виски впалые, взгляд хоть и живой, да где ему до пламенных очей пращуров! Джуле, что хоронил отрубленную руку, он доводился прапраправнуком. Ему только-только сравнялось шестнадцать лет, он был худ и высок, ни дать ни взять корабельный канат с узлом на конце. В отличие от дедов-прадедов Михай любил вести разговоры, рассказывать ему было не о чем, вот он и расспрашивал, выспрашивал, а смолкал, лишь оказавшись в чулане, где хранились сапоги и сабли. Для его дедов и прадедов сапоги и сабли были походным снаряжением и напоминали им о былых подвигах. Михай, глядя на них, только мечтал да фантазировал, и выдумывал он такое, чего на свете не бывало и быть не могло, потому что родился он в семье оскудевших православных дворян из захолустья, владельцев леска на горе, двух-трех овечьих отар, нескольких буйволиц и десятка крестьянских дворов в долине Мары, комитата Марамуреш. Его деды уезжали с горсткой воинов на чужбину, получали за доблесть чин сержанта или ротмистра, выучивали несколько команд на чужестранном языке и, если не погибали, непременно возвращались обратно, под отчий кров. Дома женились, приглядывали за чабанами и отарами, пропивали яловых ярочек. По весне отары уходили в горы, осенью возвращались в долину, утром солнце вставало, вечером садилось, и тем же чередом — то в гору, то под гору — шла человеческая жизнь в те давние времена и зависела лишь от дождей да от засухи. Один год был похож на другой, прошлый на позапрошлый, будущий на нынешний — люди не опасались перемен. «Ничего не изменится до второго пришествия» — повторяли они. И это присловье заронило в душу Михая беспокойство. Никого больше второе пришествие не тревожило, говорилось о нем походя, как говорится о чем-то дальнем, чужом, далеком. А Михай только о нем и думал, словно должно было оно наступить завтра. Он со всеми о нем заговаривал, выспрашивал, выпытывал и жил в постоянном ожидании. Для Михая все было реальностью: и прошлое, и настоящее, и будущее, все, что рассказывали ему другие, и все, что он выдумал сам. И часто собственные его фантазии казались ему правдоподобнее чужого диковинного снаряжения: сапог и сабли молчальника-прадеда, который так ничего и не рассказал о себе, то ли потому что не умел, то ли потому что не хотел.

Едва научившись грамоте, Михай принялся читать Библию, надеясь избавиться от мучивших его мыслей. Но тревога его возросла еще больше: о сверхъестественном эта книга рассказывала будто о самом обыденном. Тем временем родители решили, что быть ему священником, и отвезли на лошади в Перь — всего-то день пути от деревни — и отдали в школу при монастыре, где священные книги писали по-валашски. Он так усердно молился, так низко кланялся в церкви, что прослыл набожным, и никто не догадывался, что в молитве он ищет спасения от завладевшего им страха, что он боится, и боится не смерти, а жизни, ибо мудрый и надежный порядок существует в ней лишь для времен года и овечьих отар, а человек всегда во власти прихотливого случая. Веры у Михая не было, а страх был, и он страдал от собственной беспомощности. Он боялся, что по воле того же случая возведут его в святые и растерзают или распнут, как случалось с великомучениками.

Священником он так и не стал, зато выучился латыни, и родня прочила его в нотариусы — дело для родовитого дворянина непривычное, но вполне допустимое. Однако он не захотел стать и нотариусом, потерял интерес к книгам, перестал вступать в разговоры.