Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою

Вскоре охотники свернули с дороги на тропку, что вилась между голых кустов. Ехали гуськом, молча, глядя один другому в спину. Наместник уткнулся подбородком в воротник: тряская рысь мешала думать. Потупившись, он смотрел перед собой, взгляд его казался пустым: ни радости, ни предвкушения удачи — будто не на охоту ехал. Вялая рука расслабленно придерживала поводья, смирная лошадка кротко и терпеливо тащила свою ношу.

Охотиться должны были на западный манер: охотники укрываются в засаде и стреляют из аркебуз, наместник обещал, что никто не уедет без богатой добычи. Гости уступили настоятельным уговорам хозяина: петлять на лошадях по узким горным тропкам было бы и впрямь затруднительно, но сами, конечно же, предпочли бы скакать вслед за гончими. Предки их были степными жителями и любили бешеную скачку, что горячит в жилах кровь, и эту их страсть унаследовали и потомки. Однако рассказы хозяина о преимуществах охоты в горах и о богатой добыче соблазнили их. На лесной полянке они спешились, разошлись каждый к назначенному ему в зависимости от сановитости и богатства месту и укрылись за деревьями.

— Впечатляющее зрелище! — шепнул наместник своему секретарю, глядя на застывших в молчании великанов охотников.

Секретарь то убегал, то возвращался, будто связной при полководце.

Неподалеку от наместника, за дубом справа, стоял граф Бетлен, он и сам был толст, как дуб в три обхвата, так что неизвестно, кому за кем следовало прятаться; граф изнывал от скуки. Если бы прямо на него вдруг выскочил олень, он почувствовал бы вкус к засадам, а пока томился, не зная, чем заняться, и махал наместнику, потому что кричать было нельзя, а хотелось если не крикнуть, так взглядом перекинуться, хотя хозяин замка Хуст был ему неприятен. Наместник вяло махнул в ответ и подумал: «Этот не сомневается, что сам себе голова, и поступает как заблагорассудится. Выскочки не соблюдают правил».

Горько пахло палыми листьями, ветерок покачивал ветки, но не рассеивал легкого тумана, и низкое осеннее солнце, едва видное из-за густых ветвей, глядело сквозь его пелену.

Тишину нарушил далекий звук рога: гончие подняли зверя. Удачно! Перед мысленным взором наместника почему-то возникла юная графиня, будто нельзя было повернуть голову и увидеть ее, стоящую от него в двадцати шагах, рядом со своим супругом. Наместнику показалось, будто радостный утренний трепет жизни ее хрупкого тела бьется в нем самом. Он повернул голову: графиня с детским нетерпением подалась вперед и выпрямилась. Примериваясь, натянула тетиву и прицелилась прямо в наместника, но тут же лук опустила и приветливо помахала ему рукой. Улыбнувшись про себя, наместник помахал ей в ответ.

— Вожатый с медведем наготове, — шепнул Анри, — прикажете пустить? Или ждать, когда выбегут олени?

Наместник не отвечал, он был занят: дружески махал графине. Опустил руку и только тогда ответил:

— На твое усмотрение, Анри. Делай как знаешь.

— По-моему, самое время, никто не усомнится, что это несчастный случай, — сказал секретарь. Зубы и глаза его сияли в радостной улыбке.

— Зачем нам это, Анри? — неожиданно спросил наместник.

Молодой человек растерялся. Он знал зачем, вернее, не сомневался в том, что он знает. Потомки свергнутого короля мешают упрочиться новой власти. Страна устала от раздоров, нужно уничтожить причину смут и распрей. Но ответил он на вопрос наместника не сразу, и ответил не на латыни, языке людей образованных, так называемых гуманистов, а на своем родном наречии, на котором говорил со своим господином в редчайшие минуты душевной близости:

— Par fierté^[2].

Наместник сосредоточенно вглядывался в плотную стену леса, различал в ней отдельные деревья, просветы неба, слабый трепет поредевшей осенней листвы. Все тосковало. У наместника были пустые скорбные глаза, между ветвями скорбная пустота неба. Издали, слева, оттуда, куда целили аркебузы, выбежали олени. В утреннем тумане они показались дымными тенями. Ближе, еще ближе. Охотники прицелились и замерли. Наместнику было грустно, но не потому, что сейчас этих оленей убьют, а потому, что он давным-давно понял: красота бренна и быстротечна. «Жизнь прошла понапрасну. Главного я не добился». И в который раз перед его мысленным взором возник гербовый щит — то, чем он дорожил больше всего в жизни, то, чего он добивался с великим тщанием, потому что видел в гербе неподвластность переменам и защиту.

Загонщики кричали все громче, но наместник не слышал их: пред ним вдруг возник горностай, что некогда перебежал ему дорогу, а он его упустил. Заглушая звон тетивы, щелкнула аркебуза, и он услышал щелчок. И вдруг подумал: «Может быть, сбежать? Уехать вместе с Анри…» И понял: им некуда скрыться.

Он почувствовал: Анри стоит у него за спиной и нетерпеливо ждет. Наместник сжал ему руку. Даже не взглянув по сторонам, он понял, что час пробил — все натянули луки, ждут начала охоты.

— Пора, Анри, пора! — шепнул он.

Секретарь скрылся.

Сшибая рогами ветви, тяжело, по-бычьи, сопя, прямо на охотников мчался олень и следом три лани. Мощь и изящество. Наместник был рад, что они бегут чуть правее, прямо на графа, и тут же услышал щелчок аркебузы, увидел, как статная графиня шагнула вперед, как уверенно и грациозно натянула лук, как разрумянилось от удовольствия ее лицо, напряглись округлые руки, она откинулась назад и выстрелила. Стрела вонзилась в узкую грудь лани и задрожала. Лань, будто бы оступившись, споткнулась и повалилась на землю, а юная охотница восторженно вскинула руки. Добыча ее до того была хороша, что она так и застыла с поднятыми руками, сияя от гордости.

«Теперь не остановишь», — подумал наместник, уловив чутким ухом тяжелую поступь зверя. Медведь, будто и он тоже вник в изощренные тонкости политики, внезапно кинулся на женщину сзади. Она коротко вскрикнула. Муж от растерянности не сразу выхватил саблю, медведь почуял опасность, обернулся и одним ударом лапы снес ему полголовы. Потом снова набросился на женщину.

Наместник неторопливо натянул лук и выстрелил. Сперва послышался вопль возмущенного человека, потом оглушительный рев разъяренного зверя. В орешнике, чуть позади того места, где еще недавно чета Бетлен пряталась в засаде и дожидалась добычи, наместник заметил своего расторопного слугу.

Охотники вдруг почувствовали, что произошло что-то страшное, и заторопились к месту происшествия. Широким кругом обступив три распростертых на земле тела, они мрачно и сурово молчали. Никто не вышел из круга, чтобы закрыть покойникам глаза, приложить, хоть и без всякой надежды, ухо к груди — не дышат ли? Никто, никто не сдвинулся с места, и тогда в круг вошел сам хозяин, государев наместник, приблизился к мертвой и склонился над ней. В середине круга теперь было четверо. Рядом со своей жертвой вытянулся огромный матерый зверь, стрела торчала в лохматой шерсти — каждый вправе гордиться такой добычей. Амазонка на плече женщины была разодрана в клочья, и сквозь нее виднелась разодранная в клочья кожа. Кровь потемнела, и можно было только представить себе, как бела и нежна была эта кожа, но представить себе это могли не все, а один только наместник, во все глаза глядевший на женщину. Он один видел белизну этой кожи, один ощущал ее нежную бархатистость, потому что он один умел воображать то, чего нет, он один дорожил плодами собственного воображения.

Царственная шея была обезображена рваной раной, кровь из нее сочилась тонкой струйкой, а не хлестала фонтаном, как вначале. Лицо исказил ужас, застывшие глаза тускло блестели, как две стеклянные зеленые пуговицы. Фантазия наместника преобразила красивое тонкое лицо знатной дамы в острую мордочку горностая, гибкого вкрадчивого зверька, он таился в этом теле, а теперь лежал мертвым. Даже не взглянув на то, что недавно было страшным медведем и стало падалью, наместник перевел взгляд на грузного великана с вытянутыми вперед руками, он судорожно сгреб сухие листья, лицом уткнулся, зарылся в землю, будто что-то искал в ней или в луже крови, что растекалась вокруг его головы. В этой необъятной туше наместник усмотрел не человека, а свирепого дикого быка. И подумал: не убей их он, рано или поздно они бы убили его. Он готов был пренебрежительно передернуть плечами, но многолетняя привычка утаивать свои чувства удержала его. Люди, стоявшие вокруг, молчали, наместник опустился на колени и подумал, что он сам, эти двое и медведь словно находятся на сцене, а вокруг, отгораживая их от всего остального мира, со всех сторон безмолвно застыли потрясенные зрители. Наместник безучастно смотрел в лицо юной графини, которое казалось ему мордочкой горностая, и на миг увидел, каким оно было при жизни. Наклонился и спокойно и буднично закрыл ей глаза, как священник у постели усопшей. Потом тонким платком прикрыл мертвое лицо. Поднялся на ноги и обвел взглядом молчаливых мрачных людей. Они смотрели недоверчиво, нет, с подозрением. Наместник понимал, что стоит одному из них набраться дерзости и спросить, откуда взялся этот медведь, почему никто его не заметил, почему он не бросился прочь от людей, а накинулся на графиню, другой тут же выхватит кинжал, сцена раздвинется, зрители станут актерами, и все для него будет кончено. Мускулы у него напряглись, горячая волна крови подкатила к горлу, кадык дернулся, будто он с трудом проглотил что-то. Даже на языке он чувствовал солоноватый привкус страха и остро наслаждался им: живой, весь, до последней жилки. Один! Один против всех. Воля, решимость, действие. Не титул, не знатность, не власть — выигрывает жизненная сила и хватка, а страх близкой смерти дает возможность узнать, насколько они прочны. Он оглядел стоящих вокруг людей, заметил, что подходят загонщики, челядь, его слуги, слуги гостей — казалось, он взвешивает силы, — и наконец пронзительно и уверенно произнес: