Современная африканская новелла

— Встать! — хлестнула его команда.

Чарли молчал. Острые, холодные серые глаза глядели на него в упор.

— Ты что, оглох, черная образина?!

Подчеркнуто медленно Чарли выпустил изо рта сигаретный дым и с минуту изучал противника. Вот оно, его испытание. Они смотрели друг на друга, словно два боксера, примеривающиеся один к другому, перед тем как начать схватку.

— Ну погоди же, сейчас я позову полицейского!

Чарли все так же упорно молчал. Заговорить значило нарушить заклинание, потерять преимущество, которое он чувствовал за собой. Но как трудно было молчать!

— Ладно, ты дождешься, негодяй! Я сейчас приведу полицейского! Он не удосуживается даже раскрыть свою пасть, когда с ним разговаривает белый!

Чарли сразу же заметил слабое место противника. Тот боялся действовать в одиночку. Он, Чарли, выиграл первый раунд в битве за скамейку. Но возле нее собиралась толпа.

— Африка! — громко сказал какой-то шутник и многозначительно поднял вверх указательный палец.

Чарли пропустил это мимо ушей. Толпа росла. Люди пялили глаза на это необычное зрелище: на черного, сидевшего на скамейке для белых! Чарли спокойно курил.

— Вы только посмотрите на эту черную обезьяну! Вот что получается, когда им дают свободу!

— Ничего не могу понять. Ведь у них есть свои скамейки.

— Получит сполна, когда придет полицейский.

— Да благословит тебя господь, человек! Не вставай. У тебя столько же прав сидеть здесь, сколько у любого!

— Не понимаю, почему они не могут сидеть там, где им нравится?

— Этим дикарям нельзя доверять. У меня был слуга, черномазый, так тот еще не такое творил…

Чарли сидел и ничего не слышал. Он уже твердо решил: нет, он ни за что не встанет. Пусть с ним делают что хотят!

— Вот этот самый? А ну-ка, поднимайся! Читать умеешь?

Над Чарли возвышался грузный полицейский. Чарли видел медные пуговицы на мундире, крошечные морщинки на красной шее.

— Фамилия? Адрес? Давай, давай поторапливайся.

Чарли продолжал молчать. Полицейский опешил.

Толпа росла с каждой минутой.

— Вы не имеете права так разговаривать с этим человеком.

Это была леди в голубом платье.

— Не вмешивайтесь в чужие дела! Я попрошу у вас помощи, когда она мне понадобится. Из-за таких заступников, как вы, эти кафры и пристают к белым женщинам… Вставай, ты!

— Я требую, чтобы вы относились к нему с должным уважением!

Полицейский побагровел.

— Это… Да вы…

Он не находил слов.

— Да влепите этому черному покрепче, раз он не хочет подниматься! — заорал кто-то, грубо хватая Чарли. — Вставай, ты, черный ублюдок!

Чарли крепко ухватился за скамейку, за свою скамейку. Теперь уже не один, а много людей тащили его. Он стал яростно отбиваться, и вдруг его схватила тупая боль. Кто-то ударил его. Он почувствовал кровь, на лице. Он продолжал бороться, не вставая со скамейки. Полицейский защелкнул наручники на запястьях Чарли и попытался поднять его на ноги. Чарли упирался. На него обрушилось еще несколько ударов. Наконец он расслабил мышцы и медленно встал. Продолжать борьбу было бесполезно. Теперь надо улыбнуться. Он бросил свой вызов и чувствовал, что победил. А что будет дальше — неважно.

— А ну, пошевеливайся, свинья! — крикнул полицейский, проталкивая Чарли сквозь толпу.

— Ладно! — наконец проговорил Чарли и гордо поглядел на полицейского, как и пристало глядеть ему, осмелившемуся сесть на скамью «только для европейцев».

Алан ПЭЙТОН

(ЮАР)

ЖИЗНЬ ЗА ЖИЗНЬ

Доктор наложил швы на безобразную дыру на черепе Флипа. Теперь его вдова, ее братья с сестрами и женами, с мужьями сестер и их детьми, а также братья и сестры Флипа со своими домочадцами могли войти и отдать последний долг покойнику. Могли взглянуть в жесткое, окаменевшее лицо хозяина фермы Кроон, одного из богатейших фермеров в округе. Одна за другой подъезжали и отъезжали машины. Приехали полицейские, врач, репортеры, соседи с ближних и дальних ферм.

Все белые женщины были в доме, а мужчины собрались на улице. Такое событие, как убийство одного из них, свело их вместе. Пусть те, кому надо, убедятся в их сплоченности. Всем своим видом они хотели показать, что не успокоятся до тех пор, пока правосудие не будет совершено и убийца не будет наказан.

Это настроение белых отпугнуло темнокожих. Оно заставило их укрыться в своих лачугах и разговаривать приглушенными голосами. Страх передался их детям, и они притихли, их совсем не нужно было призывать к порядку. Только время от времени кто-то выбегал из лачуги по нужде в соседние кусты — больше не было заметно никакого движения на этой стороне долины. В каждом из маленьких домиков люди расположились возле открытой настежь двери и, не отрываясь, словно зачарованные, следили за всем, что происходило у Большого дома, где столпились белые.

Прибыл белый проповедник из Поорта. Его можно было сразу узнать по черной одежде и шляпе. Он поздоровался с сыновьями большого бааса [20] Флипа, и все последовали вслед за проповедником в дом. Через несколько минут оттуда послышалось заунывное пение. Звуки понеслись к маленьким домикам на другой стороне долины, дошли до Инока Маармана — старшего пастуха на ферме — и его жены Сары. Они сидели в стороне от двери своего низкого домика. По выражению лица и нервным движениям рук Маармана можно было судить, насколько он взволнован. Его жена знала об этом, хотя сидела отвернувшись и делала вид, что ничего не замечает. Чувство виновности тяжким бременем легло на них обоих, потому что они ненавидели старого господина Флипа. Ненавидели не со сжатыми кулаками и стиснутыми зубами, а так, как ненавидят люди в их положении, — внешне соблюдая приличия и правила вежливости.

Сара вдруг выпрямилась в кресле и сказала мужу:

— Они идут сюда.

Оба видели, как двое мужчин вышли из Большого дома и двинулись по тропинке, которая вела к их лачуге. Их сердца похолодели от страха. Чувство вины усугублялось еще тем, что они не испытывали никакого сожаления о случившемся у белых несчастье. Покажи они хотя бы внешне, что огорчены, это могло бы смягчить жестокость надвигавшейся опасности. Кто-то должен поплатиться за совершенное злодеяние: и если не тот, кто его совершил, так пусть это будет тот, кто не сочувствует горю. В то самое утро Маарман с шапкой в руке стоял перед баасом Гисбертом, старшим сыном Флипа, и говорил своему новому хозяину:

«Мой народ очень опечален кончиной старого господина…»

На его слова Гисберт довольно странно ответил:

«Возможно…»

Тут Сара прервала нить его воспоминаний:

— Один из них — Робертс!

Инок в ответ кивнул. Он видел, что идет Робертс, полицейский, известный припадками страшной, неукротимой ярости. Когда этот Роберт терял контроль над собой, в углах его рта появлялась красная пена. Он хватал свою жертву за горло и не отпускал до тех пор, пока его не оттаскивали. Отец Сары, один из мудрейших людей в Поорте, бывало, говорил, что не уверен, действительно ли Робертс ненормальный, и очень может быть, что он просто прикидывается таким. Но, в сущности, это не меняло дела. И то и другое было одинаково опасно для его жертв.

При появлении в доме полицейских, один из которых был действительно Робертс, Маарман с женой встали. Оба сыщика держались очень самоуверенно. На них были отличные серые фланелевые костюмы, спортивные куртки поверх пиджаков и в тон костюмам серые фетровые шляпы. Они вошли и, не снимая головных уборов, принялись бесцеремонно осматривать жилище Маарманов. Потом начали переговариваться между собой, совершенно не обращая внимания на стоящих перед ними стариков.

Вдруг Робертс, круто повернувшись, спросил:

— Это вы Инок Маарман?

— Да, баас.

— Кажется, старший пастух фермы?