Современная африканская новелла

«А мне наплевать на то, что у него в мыслях. Я хочу сидеть рядом с тобой не только потому, что довожусь тебе кузиной, но еще и потому, что мне куда приятнее разговаривать с тобой, чем с любым белым или с кем другим».

Губы Амы дрожали, и Келфах знал по опыту, что это не предвещает ничего хорошего. Он колебался. Нужно было только нажать кнопку звонка, вызвать главного стюарда и несколькими пометками карандаша переиначить план.

Но Келфах был слабым человеком. И, как многие слабые люди, больше всего страшился одного: как бы о его слабости не прознали другие. Приди ему в голову изменить план тотчас, как он поглядел его, он скорей всего так бы и сделал; но внеси он изменения теперь — главный стюард сразу догадается, что он поступил так только в угоду Аме. Мог ли он позволить, чтобы офицеры его судна поняли, сколь легко поддается он чужому влиянию?

Он попытался втолковать Аме, что менять план уже поздно, и Ама в бешенстве удалилась, потребовав приносить еду ей в каюту. И вот вместо того, чтобы обрести за столом покой и хоть на время сбросить с себя тяжкий груз ответственности, он смотрел на ее пустой стул, немым укором стоящий как раз против него по другую сторону овального стола, и то и дело нервно поглядывал на дверь в тщетной — он это хорошо знал — надежде увидеть Аму.

В довершение ко всему налетел шторм, еще более усугубив его дурное настроение. Ему не занимать было знаний и умения. За более чем двадцатилетнюю службу и выучку на море он приобрел куда как достаточный опыт, чтобы с честью вывести судно из любого шторма, когда-либо бушевавшего в этих широтах. Но его снедало мучительное беспокойство: ни одна, пусть даже мельчайшая неполадка не должна произойти в этот первый его самостоятельный рейс. И он старался за всем углядеть сам. За восемнадцать часов, что продолжался шторм, он ни разу не покинул капитанского мостика, поддерживая постоянную связь со всеми отсеками судна и с Ливерпулем. Когда шторм утих и он спустился наконец вниз, он первым делом постучался в каюту Амы. Она не открыла; тогда он, не раздеваясь, бросился на свою койку — сковавшая тело усталость словно вдруг сломила и его дух.

И все же он не мог заснуть. Нервы, натянутые как струна, не давали смежиться тяжелым векам. Чувство вины перед Амой, чувство ответственности за судно чередовались, подавляя сознание, и, сам того не желая, он вступил в борьбу с ними обоими, тратя на нее все больше и больше нервной энергии и все дальше отгоняя сон.

Но даже теперь он отнесся к этому без особой тревоги. Как всякий моряк, он приучил себя подолгу обходиться без сна. Он включил транзистор, поймал концерт классической музыки и попытался «размагнититься».

Так прошло три-четыре часа, и ему пришлось встать и отправиться на прием, который устраивал один из самых именитых пассажиров его судна — член кабинета министров. К своему удивлению, он увидел там Аму. Должно быть, для приема заказали слишком много шампанского — когда Келфах открыл дверь в бар, там уже царило шумное веселье. Он вошел, и, отдавая ему дань уважения, гости несколько поутихли — на какое-то краткое мгновение Келфах вновь ощутил прилив прежней уверенности в себе. Он направился прямо к Аме, которая разговаривала с пожилым профессором, прожившим тридцать лет в Западной Африке и заслужившим стойкую репутацию алкоголика.

Аме явно наскучил старый профессор, и все же она лишь коротко кивнула Келфаху в ответ на его приветствие и снова отвернулась. «Боже, до чего же близко к сердцу принимают всё женщины!» — подумал Келфах. Профессор пустился в рассуждения о, шторме, Келфах машинально отвечал на его вопросы. Постепенно вокруг них стали собираться и другие гости. Старик профессор пил шампанское и нес какой-то вздор, делая и то и другое на большой скорости, но на него почти никто не обращал внимания.

Прошло два часа, и прием начал «выдыхаться»; остались хозяин и те, что пришли выпить, да еще Келфах и Ама. Он никак не мог взять в толк, почему она так долго не уходит. Ама по-прежнему не замечала его. Она ни с кем не разговаривала, почти не пила, лишь молча прислушивалась к болтовне — все более шумной и глупой.

Он оставался только ради нее — сколь ни вздорно, на его взгляд, повела она себя по отношению к нему, в глубине души он все равно чувствовал себя за нее в ответе.

Вдруг к нему громко обратился профессор, при этом залив шампанским свой галстук:

— Капитан! Мы ужасно гордимся вами, слышите! Вы ведь, кажется, родом из Фритауна?

Ама повернулась и с вызовом поглядела на Келфаха. Оба они учились в средней школе во Фритауне, но родились и окончили начальную школу в Шербро и принадлежали к очень древней, гордой своим происхождением семье. Профессор явно ожидал услышать, что первый капитан-африканец родился во Фритауне. Да и какое право имеет Келфах родиться где-нибудь еще, казалось, говорил его тон. Келфах колебался. Старик пьян, так ли уж важно, что ему ответить? Ама глядела на него, не сводя глаз, словно подзуживая скрыть свое происхождение. Он отвел глаза, не в силах вынести ее неотрывного взгляда.

— Я окончил там методистскую школу, — уклончиво ответил он.

— Ну, раз так, вам будет интересно послушать мой рассказ, — продолжал профессор, неверно истолковав ответ Келфаха, и залпом осушил наполненный до половины бокал шампанского. — В первую мировую войну, еще юнцом, служил я на флоте. Однажды наш крейсер бросил якорь на рейде неподалеку от Бонте — предстояла однодневная стоянка. Вдруг откуда ни возьмись — у самого борта лодчонка-каноэ, а в ней старик с уловом, предлагает купить у него рыбу. Особенно хороша была одна рыбина — здоровенный морской окунь, с мою руку, никак не меньше… Старик все не мог решить, сколько за него запросить. У моего друга было в ту пору гарпунное ружье, за неделю до того мы как раз охотились с ним на дельфинов в устье Гамбии. В меня словно бес вселился: не медля ни секунды, заключил я пари, схватил ружье и прицелился в окуня, который лежал на дне каноэ. Что там убить одним выстрелом двух зайцев! Я продырявил одним гарпуном сразу рыбу и человека! Гарпун прошел сквозь окуня, сквозь ногу старика и сквозь днище лодки! Что было! Пришлось поднять лодку с окровавленным стариком на борт; призвали на помощь судового плотника, оружейника и мясника. Битый час провозились они со стариком, пока гарпун из ноги вытащили, и весь этот час старик на чем свет клял меня, моих родителей и прародителей! Завидная энергия, в его-то возрасте!

В кучке гостей раздался легкий смешок; заслышав его, Ама с силой стукнула бокалом о стойку, вдребезги разбив его. И вот тут-то Келфах и засмеялся. Это был невеселый смех, глухой, резкий, смех растерянного, усталого, слабого человека, стремившегося подладиться под толпу. Потом он увидел глаза Амы. Теперь в них был не вызов, а ненависть. С первых слов профессора в памяти Амы всплыл не раз слышанный от ее отца и отца Келфаха, родных братьев, рассказ о смерти деда. Он умер от гангрены во время первой мировой войны в больнице, в Бонте, неделю спустя после того, как его ногу пронзил ржавый гарпун, выпущенный какими-то расшалившимися моряками.

Пламя гнева все ярче разгоралось в глазах Амы; в баре воцарилась мертвая тишина. Резко повернувшись, Ама выбежала из комнаты. Келфах бросился за ней. Он вбежал следом за ней в каюту и закрыл дверь.

Здесь только он увидел, что она порезала палец, разбив о стойку бокал с шампанским. Она сразу прошла в ванную и подставила кровоточащий палец под кран умывальника. Держа палец под струей воды, она оглянулась и посмотрела на него. Он ожидал увидеть красные, заплаканные глаза, но они были сухи и смотрели на него сурово и непреклонно.

— Этот человек сказал, что убил нашего родного деда, а ты смеялся заодно с ним.

— Но, Ама, пока я не увидел, как ты глядишь на меня, мне и в голову не приходило, что его рассказ имеет какое-то отношение к нашему деду. Я столько пережил за это время — сначала забастовка, потом это распределение мест за столом… потом шторм. Я устал, Ама, я очень устал. Я почти не слышал, что он говорил. Я машинально засмеялся вместе со всеми. Поверь.