Из современной английской новеллы

— Ты знаешь, Сью неравнодушна к старине Гэвину, — сказал Полли Малькольм.

Полли рассмеялась. Малькольм положил ей руку на бедро, и его пальцы легонько поглаживали зеленый вельвет ее юбки и ногу под вельветом. Попросить его убрать руку или сбросить ее самой — это значило бы принять ситуацию всерьез, что вполне отвечало настроению Малькольма, в то время как она намеренно держалась так, словно не придавала никакого значения происходящему. Голос Малькольма стал хриплым. Он выглядел много старше своих тридцати восьми лет; годы меньше щадили его, чем Гэвина.

— Пойдем к гостям, Малькольм. — Полли встала, как бы между прочим сбросив его руку со своего бедра.

— Давай выпьем еще.

Он работал теперь поверенным в фирме "Паркер, Хилл и Харпер". Собственно, он и раньше, когда они жили в Мейда-Вейл, тоже был поверенным. Тогда он все еще играл в регби за "Арлекинов". Полли с Гэвином и Сью частенько приходили поглядеть на него в матчах с лондонскими клубами: с "Росслин-Парк и Блэкхис", с "Ватерлоо", с "Лондон Уэлш", с "Лондон Айриш" и с другими. Малькольм был на голову выше остальных игроков и поражал изворотливостью, неожиданной в таком крупном мужчине: все, даже спортивные обозреватели газет, не уставали повторять, что он должен играть за сборную Англии.

Полли понимала, как это нелепо — сравнивать того, прежнего Малькольма, с этим толстомордым, слюнявым, порядком скучным Малькольмом, с которым небезопасно сидеть один на один на кушетке. Ясно, что это уже не тот Малькольм. Всему виной, вероятно, нудная лямка поверенного, которую он тянет у Паркера, Хилла и Харпера. Наверное, он прилагает немало усилий, чтобы не толстеть, и можно ли винить человека в том, что он лысеет. Трезвый и в небольшой компании Малькольм по-прежнему бывал вполне мил и забавен, с ним даже могло быть нескучно.

— Я всегда был неравнодушен к тебе, Полл, — сказал Малькольм. — Сама знаешь.

— Не болтай чепухи, Малькольм!

Она взяла у него из рук бокал с коньяком — на случай, если его снова начнет кренить в ее сторону. Он заговорил о сексе. Спросил, читала ли она, как несколько лет назад какие-то совершенно незнакомые друг с другом мужчина и женщина совершили половой акт в самолете на глазах у всех пассажиров. Потом рассказал ей историю про Мики Джэггера — о том, что случилось с ним в самолете, когда он совершал турне с Марианной Фейсфул. Сказал, что тряска в пригородных автобусах, с их специфической рессорной подвеской, действует на него точно таким же образом. Сильвия Микок — лесбиянка, сказал он. Олив Грэмсмит — извращенка, Филипа Мьюлели видели на Овечьем рынке — он околачивался там, глазея на шлюх. Я наставлял рога Сью, сказал Малькольм, но Сью знала об этом, а теперь они нашли совсем новый подход к таким вещам. Полли тоже знала уже о его изменах — Сью делилась с ней: какая-то женщина из фирмы "Паркер, Хилл и Харпер" хотела, чтобы Малькольм развелся с Сью; были у Малькольма и другие, менее серьезные связи.

"Как медлят дни с тех пор, как разлучились мы, — пел в кофейной гостиной Нэт Кинг Коул, — услышу скоро я седую песнь зимы".

Некоторые из гостей громко переговаривались, стараясь перекричать магнитофон. Другие покачивались в ритм напеву. И в гостиной, и в холле, и в комнате, где подавалась еда, в воздухе стояла пелена табачного дыма от сигарет и теплый запах бургундского. Мужчины уселись на лестнице и обсуждали выборы, на которых Маргарет Тэтчер стала лидером консервативной партии. Женщины перекочевали на кухню и, казалось, чувствовали себя там превосходно с бокалами бургундского в руках. Парочка, которую Малькольм спугнул в своей "берлоге", продолжала обниматься в одной из спален.

— До чего же хорошие были мы тогда, — сказала Сью, продолжая танцевать. Внезапно она отстранилась от Гэвина, схватила его за руку и повлекла за собой через всю комнату к фанерованному тиковым деревом шкафчику с пластинками. На шкафчике стоял проигрыватель и рядом с ним — магнитофон, из которого все время лилась музыка.

— Не смей трогаться с места, — предупредила она Гэвина, отпустила его руку и стала рыться в пластинках. Найдя то, что ей было нужно, она поставила пластинку на диск проигрывателя. Музыка заиграла, прежде чем она успела выключить магнитофон. Хрипловатый женский голос запел:

"В ту ночь, когда мы встретились, был воздух, как чародей…"

— Слышишь? — сказала Сью, снова схватила Гэвина за руку и потянула танцевать.

"В "Рице" пировали ангелы, в Беркли-сквере пел соловей".

Остальные пары сначала приостановились, сбитые с толку внезапным изменением ритма танца, затем начали двигаться в такт новой музыке. Два твердых соска снова уперлись Гэвину в подложечку.

— И мы тоже были сущие ангелы тогда, — сказала Сью. — А теперь мы падшие ангелы, верно, Гэвин? Мы ведь уже пали, не так ли?

Гэвину доводилось — один раз в Нью-Йорке, один раз в Ливерпуле — заводить после женитьбы интрижки. Это были случайные встречи, никчемные, не оставившие после себя следа даже тогда и уж вовсе позабытые теперь. После каждого из этих приключений он в первую минуту терзался чувством вины, но со временем оно изгладилось из сознания вместе с именами этих женщин. Приложив некоторое усилие, он мог бы вспомнить их имена, и однажды, когда он всю ночь промучился от несварения желудка, это ему удалось. Он восстановил в памяти и лица, и обнаженные тела, и как все это было, но усилие, затраченное на воспоминания, сделало их как бы нереальными. Совсем другое дело, разумеется, если бы это была Сью.

— Надо же, какую Сью поставила пластинку, — сказал Малькольм, остановившись за дверями своей "берлоги" вместе с Полли. — Они, конечно, вспоминают "Риц", Полл.

— О да! — Этот вечер в "Рице" мгновенно ожил в ее памяти, послужив приятным противоядием разоблачениям Малькольма, обнажавшего перед ней сексуальную жизнь своих гостей. Малькольм сказал:

— Ты знаешь, это ведь была моя идея. Мы со стариной Гэвином пьянствовали в "Хупе", и он вдруг сказал: "Через неделю день рождения Полли". А я сказал: "Черт побери! Давайте отпразднуем его в "Рице"!

— Я помню, ты заказал устриц. — Она улыбнулась ему, чувствуя себя теперь спокойнее, потому что они ушли из "берлоги", и увереннее — благодаря коньяку. Малькольм, вероятно, уже понял, что ему не на что рассчитывать, и оставит ее в покое.

— Мы же были совсем еще желторотые тогда! — Он схватил ее руку, что можно было истолковать как чисто сентиментальный порыв под влиянием нахлынувших воспоминаний.

— В этот вечер мне исполнилось двадцать три года. Подумать только, какой мы выкинули номер!

На самом деле это было даже больше чем просто экстравагантная затея. Сидя там, в этом ресторане, с дорогими ей людьми, она говорила себе, что в ее жизни еще не было более прекрасного дня рождения. Поступок их был чистым безумием, поскольку каждому из них "Риц" был совсем не по карману. Справлять день рождения в таком ресторане было абсурдно — все эти золоченые кресла, и оранжерейные папоротники, и мартини в баре "Риволи", на котором настоял Малькольм, потому что, дескать, это шикарно. Но абсурдность их поведения не имела ни малейшего значения, ибо ничто не имело значения в те дни. Им было весело, им было хорошо друг с другом, они по праву могли чувствовать себя счастливыми. Малькольм мог еще сыграть за сборную Англии. Гэвин готовился завоевать мир кино. Сью была очаровательна, и Полли в этот вечер сознавала себя красавицей. Они беззаботно смеялись, а вышколенные официанты делали вид, что заражаются их весельем. И они пили шампанское, потому что Малькольм заявил: без этого нельзя.

Малькольм не выпускал ее руки, пока она шла через просторный холл его дома номер 4 на Сандиуэй-Кресент. Гости начинали разъезжаться. Наконец Малькольм отпустил ее руку — надо было попрощаться с гостями.