Великий карбункул

быть, так же хмуро глядело на обитателей Новой Англии колониальной поры, и

точно так же свистел в их ушах пронизывающий зимний ветер. Деревянный шпиль

Старой Южной церкви, как и прежде, уходил в темноту, теряясь между небом и

землею; и, приблизясь, я услышал бой церковных часов, которые твердили о

бренности земного существования стольким поколениям до меня, а теперь веско

и медленно повторили и мне свою извечную, столь часто оставляемую без

внимания проповедь. “Еще только семь часов, - подумал я. - Хорошо, если бы

рассказы моего старого приятеля помогли мне скоротать время до сна”.

Я вошел в узкие железные ворота и пересек закрытый двор, очертания

которого едва различались при слабом свете фонаря, подвешенного над парадным

крыльцом Губернаторского дома. Как я и ожидал, первый, кого я увидел, переступив порог, был мой добрый знакомый, хранитель преданий; он сидел

перед камином, в котором ярко пылал антрацит, и курил внушительных размеров

сигару, пуская огромные клубы дыма. Он приветствовал меня с нескрываемым

удовольствием: благодаря моему редкому дару терпеливого слушателя я

неизменно пользуюсь расположением пожилых дам и джентльменов, склонных к

пространным излияниям. Придвинув кресло ближе к огню, я попросил хозяина

приготовить нам два стакана крепкого пунша, каковой напиток и был

незамедлительно подан - почти кипящий, с ломтиком лимона на дне, с тонким

слоем темно-красного портвейна сверху, щедро сдобренный тертым мускатным

орехом. Мы чокнулись, и мой рассказчик наконец представился мне как мистер

Бела Тиффани; странное звучание этого имени пришлось мне по душе - в моем

представлении оно сообщало его облику и характеру нечто весьма своеобразное.

Горячий пунш, казалось, растопил его воспоминания - и полились повести, легенды, истории, связанные с именами знаменитых людей, давно умерших; некоторые из этих рассказов о былых временах и нравах были по-детски наивны, как колыбельная песенка, - иные же могли бы оказаться достойными внимания

ученого историка. Сильнее прочих поразила меня история таинственного черного

портрета, висевшего когда-то в Губернаторском доме, как раз над той

комнатой, где сидели теперь мы оба. Читатель едва ли отыщет в других

источниках более достоверную версию этой истории, чем та, которую я решаюсь

предложить его благосклонному вниманию, - хотя, без сомнения, мой рассказ

может показаться кое-кому чересчур романтическим и чуть ли не

сверхъестественным.

В одном из апартаментов Губернаторского дома на протяжении многих лет

находилась старинная картина; рамы ее казались вырезанными из черного

дерева, а краски так потемнели от времени, дыма и сырости, что на холсте

нельзя было различить даже самого слабого следа кисти художника. Годы

задернули картину непроницаемой завесой, и лишь полузабытые толки, предания

и домыслы могли бы подсказать, что было когда-то на ней изображено.

Губернаторы сменяли друг друга, а картина, словно в силу какой-то

неоспоримой привилегии, висела все там же, над камином; она продолжала

оставаться на прежнем месте и при губернаторе Хатчинсоне, который принял

управление провинцией после отъезда сэра Фрэнсиса Бернарда, переведенного в

Виргинию.

Однажды днем Хатчинсон сидел в своем парадном кресле, откинувшись на

его резную спинку и вперив задумчивый взор в черную пустоту картины. Между

тем время для такого бездеятельного созерцания было в высшей степени

неподходящее: события величайшей важности требовали от губернатора самых

быстрых решений, ибо не далее как час назад он получил известие о том, что в

Бостон прибыла флотилия английских кораблей, доставивших из Галифакса три

полка солдат для предупреждения беспорядков среди жителей. Войска ожидали

разрешения губернатора, чтобы занять форт Уильям, а затем и самый город.

Однако же вместо того, чтобы скрепить своею подписью официальный приказ, губернатор продолжал сидеть в кресле и так старательно изучал ровную черную

поверхность висевшей против него картины, что его странное поведение

привлекло внимание двух людей, находившихся в той же комнате. Один из них, молодой человек в кожаной военной форме, был дальний родственник

губернатора, капитан Фрэнсис Линколн, комендант Уильямского форта; другая, юная девушка, сидевшая на низкой скамеечке рядом с креслом Хатчинсона, была

его любимая племянница, Элис Вейн.

В облике этой девушки, бледной, одетой во все белое, чувствовалось

что-то воздушное; уроженка Новой Англии, она получила образование в Европе и

потому теперь казалась не просто гостьей из чужой страны, но почти существом

из иного мира. Много лет, до самой кончины ее отца, она прожила вместе с ним

в солнечной Италии и там приобрела живейшую склонность к изящным искусствам, особенно к скульптуре и живописи, - склонность, которую не часто можно было

удовлетворить в холодной и аскетической обстановке жилищ местной знати.

Говорили, что первые опыты ее кисти уже выказывали незаурядное дарование; но

суровая атмосфера Новой Англии неизбежно сковывала ей руку и отнимала краски

у многоцветной палитры ее воображения. Однако упорный взгляд губернатора, который, казалось, стремился пробиться сквозь туман долгих лет, окутывавший

картину, и открыть предмет, на ней изображенный, возбудил любопытство

молодой девушки.

- Известно ли кому-нибудь, милый дядюшка, - спросила она, - что это за

картина? Быть может, предстань она перед нашим взором в своем первозданном

виде, мы признали бы в ней шедевр великого художника - иначе отчего она

столько лет занимает такое почетное место?

Видя, что губернатор, против обыкновения, медлит с ответом (он всегда

бывал так внимателен к малейшим капризам и прихотям Элис, как если бы она

приходилась ему родной дочерью), молодой комендант Уильямского форта решился

прийти ему на помощь.

- Этот старинный холст, любезная кузина, - сказал он, - перешел в

Губернаторский дом по наследству и хранится здесь с незапамятных времен. Имя

художника мне неизвестно; но если верить хотя бы половине историй, что ходят

об этой картине, ни одному из величайших итальянских живописцев не удавалось

создать произведение столь прекрасное.

И капитан Линколн тут же рассказал несколько связанных с этой старинной

картиной преданий, которые, поскольку нельзя было воочию убедиться в их

неосновательности, сохранялись и передавались из уст в уста, подобно

народным поверьям. Одна из самых фантастических и в то же время самых

распространенных версий утверждала, что это подлинный и достоверный портрет

самого дьявола, каковой позировал для художника во время шабаша ведьм близ

Салема, и что необычайное, устрашающее сходство портрета с оригиналом было

впоследствии публично засвидетельствовано многими чародеями и ведьмами, судимыми по обвинению в колдовстве. Другая версия гласила, что за черной

поверхностью картины обитает некий дух, нечто вроде фамильного демона

Губернаторского дома, который уже не раз являлся королевским губернаторам в

годину каких-либо грозных бедствий. Например, губернатору Шерли этот

зловещий призрак показался за день до того, как армия генерала Эберкромби

потерпела позорное поражение у стен Тикондероги. Многим из слуг

Губернаторского дома неоднократно чудилось, будто чье-то мрачное лицо

выглядывает из черных рам: это случалось обычно на рассвете, в сумерках или

глубокой ночью, когда они ворошили тлеющие в камине угли; однако же, если

какой-нибудь из них отваживался поднести к портрету пылающую головешку, холст представлялся ему таким же непроницаемо черным, как всегда. Старейший

житель Бостона вспоминал, что его отец, при жизни которого на холсте еще