Великий карбункул

позабыть с его историческом прошлом, представляет собой обыкновенную

гостиницу, в каких любят проживать одинокие горожане и заезжие провинциалы

со старомодными привычками. Внутренние помещения, некогда, должно быть, просторные и величественные, теперь разгорожены на тесные каморки, в каждой

из которых с трудом помещаются узкая кровать, стул и туалетный столик. Но

вот главная лестница без преувеличения может быть названа образцом парадной

пышности. Расположена она посередине дома и широкими маршами, заканчивающимися каждый квадратной площадкой, восходит до самой башни. По

всей ее длине снизу доверху тянутся резные перила с балясинами самой

мудреной и причудливой формы; в нижних этажах перила свежевыкрашены, но чем

выше, тем они выглядят более запущенными. Не один губернатор прежних лет, в

высоких военных сапогах или шаркая мягкими туфлями подагрика, поднимался по

этим пологим ступеням на башню, откуда так хорошо можно было обозреть

столицу штата и все ее окрестности. Башня эта представляет собой

восьмигранник с несколькими окнами и дверью, выходящей на крышу. Отсюда, быть может, говорил я себе, Гэйдж наблюдал действия своих войск в день

злополучной победы при Банкер-хилле (если только одна из вершин тригорья не

мешала ему), а Хоу следил за приближением армии Вашингтона, шедшей на осаду

Бостона; впрочем, теперь перспективу со всех сторон загораживают выстроенные

за это время дома, и единственное, что еще видно из окон башни, - это

колокольня Старой Южной церкви, до которой, кажется, рукой подать. Спускаясь

сверху, я задержался, чтобы полюбоваться внушительными дубовыми стропилами, куда более массивными, чем те, на которых покоятся крыши современных домов; они напоминают костяк какого-то гигантского допотопного животного. Кладка

стен, возведенных из привозного голландского кирпича, и все балки сохраняют

свою прочность и поныне, но полы прогнили и внутренняя отделка настолько

разрушилась, что возникла мысль выпотрошить все здание и построить в старых

стенах совершенно новый дом. К числу прочих неудобств, о которых упоминал

мой проводник, относилось то обстоятельство, что при каждом неосторожном

шаге или движении в верхнем этаже на головы обитателей нижнего сыпалась с

потолка пыль веков.

Через широкую стеклянную дверь мы вышли на балкон, с которого некогда

представители королевской власти показывались, должно быть, верноподданному

населению, благосклонно кивая головой, когда народ бросал вверх шляпы и

кричал “ура”. В те дни фасад Губернаторского дома выходил прямо на улицу, и

все пространство, занятое теперь торговыми помещениями, равно как и нынешний

двор перед гостиницей, обнесено было кованой чугунной оградой, внутри

которой зеленел газон и росли тенистые деревья. Но теперь старинный

аристократический особняк прячет свое увядшее лицо за спиной современного

дома-выскочки; я заприметил в окнах этого дома хорошеньких швеек, которые, сочетая работу со смехом и болтовней, то и дело без всякой робости

поглядывали на балкон, где мы стояли. Спустившись вниз, мы снова вошли в

бар, и я увидел, что пожилой джентльмен, упомянутый выше, - тот, чье

причмокиванье так красноречиво свидетельствовало о достоинствах винного

погреба мистера Уэйта, - все еще сидит, развалясь, в своем кресле. Как

видно, он тут был если не постояльцем, то по крайней мере завсегдатаем, одним из тех, кто пользуется у хозяина кредитом, за кем закреплено обычаем

место у открытого окна летом и у камина - зимою. Предположив в нем человека

общительного, я обратился к нему с замечанием, рассчитанным на то, чтобы

побудить его пуститься в воспоминания о старине, если ему есть что

вспомнить; и, к моему удовольствию, оказалось, что почтенный джентльмен в

самом деле знает немало любопытных историй, связанных с Губернаторским

домом, - историй, в которых переплелись быль и легенда. Из всего, что я от

него услышал, меня особенно заинтересовало содержание нижеследующего

рассказа. По словам моего собеседника, рассказ этот дошел до него от

человека, отец которого сам был очевидцем событий. Едва ли можно

сомневаться, что с течением времени и с каждым новым пересказом к истинной

сути дела прибавлялось кое-что новое, а потому, не будучи убежден в

достоверной точности слышанного, я не счел зазорным внести и от себя

кое-какие изменения на пользу и к удовольствию моих читателей.

Уже в последние дни осады Бостона на одном из празднеств в

Губернаторском доме случилось странное происшествие, которому так и не

удалось подыскать разумное объяснение. Офицеры британской армии и те из

окрестных помещиков, которые остались верны короне и теперь собрались в

Бостоне, были приглашены на бал-маскарад - чем грозней становилась опасность

и чем безнадежней казалось положение осажденного города, тем больше

заботился сэр Уильям Хоу о том, чтобы прятать уныние и тревогу под личиной

показного веселья. И никогда еще, если верить старейшим из тех, кто

составлял избранный круг местного общества, стены Губернаторского дома не

видели столь пышного и нарядного зрелища, как в этот вечер. По ярко

освещенным залам двигались фигуры, которые словно бы сошли с потемневших от

времени полотен старинной портретной галереи, или спорхнули с волшебных

страниц рыцарского романа, или, наконец, не переменив костюма, явились сюда

прямо с подмостков какого-нибудь лондонского театра. Закованные в сталь

рыцари Вильгельма Завоевателя, бородатые елизаветинские вельможи и

придворные дамы той же поры в высоких гофрированных воротниках сталкивались

в толпе с комедийными персонажами, такими, как шут в пестром наряде и

колпаке с бубенчиками, Фальстаф, почти такой же уморительный, как его

прототип, или Дон-Кихот с шестом вместо копья и с крышкой от кастрюли вместо

щита.

Но наибольшее веселье царило вокруг одной группы мужчин в нелепейшем

военном обмундировании, словно составленном из обносков, купленных на

толкучем рынке или подобранных где-нибудь на свалке, куда выбрасывали свое

тряпье и французские и английские солдаты. Отдельные части этого

обмундирования, должно быть, помнили еще осаду Луисберга, а все наименее

старомодное по покрою относилось ко временам победы генерала Вулфа и, верно, тогда же было обращено в лохмотья вражескими пулями, саблями и штыками. Один

из этих доблестных воинов, худой, нескладный верзила, размахивавший ржавой

саблей невероятной длины, должен был изображать не кого иного, как генерала

Джорджа Вашингтона; прочие такие же чучела разыгрывали роли других

полководцев американской армии: Гейтса, Ли, Путнэма, Скайлера, Уорда и Хита.

Между мятежными генералами и главнокомандующим английском армией тут же

состоялись переговоры в ироикомическом духе, вызвавшие дружный хохот

присутствующих, причем громче всех смеялись местные лоялисты.

Только один из гостей, державшийся в стороне, смотрел на эти кривлянья

сурово и в то же время презрительно, сдвинув брови и горько усмехаясь. Это

был человек преклонных лет, некогда занимавший в колониях высокое положение

и пользовавшийся доброй славой, а в молодости отличавшийся и боевыми

подвигами. Многие удивлялись тому, что полковник Джолиф, убежденный виг -

хоть годы и не позволяли ему теперь принимать деятельное участие в борьбе, -

остался в Бостоне во время осады, и в особенности тому, что он открыто

показывается в резиденции сэра Уильяма Хоу. Но как бы то ни было, он туда

пришел вместе с хорошенькой внучкой, повисшей у него на руке, и средь общего

шума и ликования его суровая старческая фигура казалась наиболее точно

выдержанным образом этого маскарада, настолько полно она олицетворяла