Великий карбункул

белом платье. Пребывание Элис Вейн в этой зале в подобный час могло бы

показаться неуместным; но что-то в ее по-детски своевольной натуре, не

стеснявшейся никакими правилами, заставляло снисходительно относиться к ее

причудам, и потому присутствие девушки не удивило тех немногих, кто заметил

ее. Между тем председатель городской управы продолжал свою пространную речь, в которой он заявлял губернатору торжественный протест против ввода в город

британских войск.

- И если ваша милость, - заключил этот во всех отношениях достойный, но

слегка прозаически настроенный джентльмен, - не придумает ничего лучшего, как отдать наш мирный городок на разграбление всем этим рубакам и

головорезам, мы снимаем с себя ответственность. Подумайте, сэр, пока еще не

поздно: ведь пролейся в городе хоть одна капля крови, она навеки запятнает

честное имя вашей милости. Вы сами, сэр, своим искусным пером увековечили в

назидание потомкам подвиги наших прадедов; тем паче следует позаботиться о

том, чтобы собственные ваши деяния, деяния верного патриота и справедливого

правителя, нашли заслуженное упоминание в истории.

- Мой добрый сэр, - отвечал Хатчинсон, с трудом маскируя свое

нетерпение под светской любезностью, - я отнюдь не чужд естественного

желания оставить по себе достойную память в анналах истории; но именно

потому я не нахожу лучшего выхода, как противодействие временной вспышке

бунтарского духа, который, не во гнев вам будь сказано, обуял даже людей

преклонного возраста. Не хотите ли вы, чтобы я сидел сложа руки и дожидался, пока разбушевавшаяся толпа разграбит резиденцию королевских губернаторов так

же, как разграбили мой собственный дом? Поверьте мне, сэр, - придет час, и

вы рады будете найти защиту под знаменем короля, под тем самым знаменем, вид

которого сейчас внушает вам такое отвращение.

- Совершенно справедливо, - сказал британский майор, нетерпеливо

ожидавший распоряжений губернатора. - Здешние политики-горлодеры заварили

тут дьявольскую кашу, а теперь и сами не рады. Но мы изгоним отсюда дух

дьявола, во имя бога и короля!

- Поведешься с дьяволом - берегись его когтей! - возразил комендант

Уильямского форта, задетый за живое оскорбительными словами англичанина.

- С вашего милостивого позволения, сэр, - произнес почтенный

председатель управы, - не поминайте дьявола всуе. Мы станем бороться с

угнетателем постом и молитвой, как боролись бы наши отцы и деды, и, как они, покоримся судьбе, которую ниспошлет нам всеблагое провидение - но, конечно, не раньше, чем мы приложим все усилия, чтобы изменить ее.

- Вот тут-то дьявол и покажет свои когти! - пробормотал Хатчинсон, хорошо знавший, что такое пуританская покорность. - С этим медлить нельзя.

Когда на каждом перекрестке поставят часового, а перед ратушей выстроится

караул гвардейцев, - только тогда человек, преданный своему королю, сможет

решиться выйти из дому. Что мне вой мятежной толпы здесь, на этой далекой

окраине империи! Я знаю одно: мой господин - король, мое отечество -

Британия! Опираясь на силу королевского оружия, я наступлю ногой на весь

этот жалкий сброд и не убоюсь его!

Он схватил перо и уже собирался скрепить своею подписью лежавший на

столе документ, как вдруг комендант Уильямского форта опустил руку ему на

плечо. Этот вольный жест, столь не вязавшийся с церемонным почтением, которое в те времена было принято оказывать высокопоставленным особам, поверг в изумление присутствующих, и более всех самого губернатора. В

негодовании вскинув голову, он увидел, что его юный родственник указывает

рукою на противоположную стену. Хатчинсон перевел туда свой взгляд - и

увидел то, чего никто до сих пор не заметил: таинственный портрет был весь

закутан черным шелковым покрывалом. Ему тотчас припомнились события

минувшего дня; охваченный странным смятением, он почувствовал, что ко всему

этому каким-то образом причастна его племянница, и громко позвал ее: - Элис! Подойди сюда, Элис!

Едва эти слова успели слететь с его губ, как Элис Вейн бесшумно

скользнула прочь от окна и, заслонив глаза одной рукой, другою отдернула

черное покрывало, окутывавшее портрет. Раздался общий возглас изумления; но

в голосе губернатора послышался смертельный ужас.

- Клянусь небом, - прошептал он, обращаясь скорее к самому себе, чем к

окружающим, - если бы призрак Эдуарда Рэндолфа явился к нам прямо оттуда, где его душа расплачивается за земные прегрешения, - и тогда все ужасы ада

не смогли бы явственнее отобразиться на его лице!

- Провидение, - торжественно произнес старый председатель управы, - с

благою целью рассеяло туман времени, столько лет скрывавший этот чудовищный

лик. Ни единой живой душе не дано было узреть того, что ныне видим мы!

В старинных рамах, еще недавно заключавших только черную пустоту, теперь возникло изображение, необычайно рельефное, несмотря на темный

колорит. Это был поясной портрет бородатого мужчины, одетого в бархатный, расшитый по старинному обычаю наряд с широким стоячим воротником; на нем

была широкополая шляпа, затенявшая лоб. Глаза из-под полей шляпы сверкали

необычайным блеском и создавали впечатление живого человеческого взгляда.

Вся его фигура резко контрастировала с фоном картины, она словно вырывалась

из рам, и похоже было, что кто-то глядит со стеньг на собравшихся в зале

людей, скованных ужасом. Лицо на портрете, если только можно словами

передать его выражение, было лицом человека, уличенного в каком-то позорном

преступлении и преданного на поругание огромной безжалостной толпе, глумящейся над ним и изливающей на него свою ненависть и презрение. Дерзкий

вызов словно боролся в нем с подавляющим сознанием собственной низости - и

последнее одержало верх. Терзания души отразились на его лице, как в

зеркале. Казалось, будто за те несчетные годы, пока картина была скрыта от

людского взора, краски ее продолжали сгущаться, изображение становилось все

более мрачным - и наконец теперь оно вспыхнуло новым, зловещим огнем. Таков

был портрет Эдуарда Рэндолфа, на котором, если верить жестокому преданию, запечатлелся тот миг, когда несчастный познал всю тяжесть народного

проклятия.

- О, какое ужасное лицо - оно сведет меня с ума! - пробормотал

Хатчинсон, словно завороженный этим зрелищем.

- Смотрите же! - шепнула Элис. - Он захотел посягнуть на права народа.

Пусть кара, которая его постигла, послужит вам предупреждением - и да

охранит вас небо от подобного шага!

Губернатор тщетно пытался совладать с дрожью; но, призвав на помощь всю

силу воли - эта черта характера была ему не слишком свойственна, - он

стряхнул с себя оцепенение, в которое его поверг вид Эдуарда Рэндолфа.

- Безумная девчонка! - воскликнул он с горьким смехом, повернувшись к

Элис. - Ты пустила в ход свое искусство с беззастенчивостью, достойной твоих

учителей-итальянцев; ты достигла пошлого театрального эффекта - не думаешь

ли ты, что с помощью таких жалких ухищрений можно изменять волю правителей и

вмешиваться в судьбы народов? Смотри же!

- Одумайтесь, ваша милость, - вмешался председатель управы, увидев, что

Хатчинсон опять схватился за перо, - ведь если какому-нибудь смертному

довелось получить предостережение от души, страждущей на том свете, то этот

смертный - вы!

- Ни слова! - гневно перебил его Хатчинсон. - Даже если бы этот кусок

холста закричал мне: “Остановись!” - я не переменил бы своего решения!

И, метнув полный презрения взгляд в сторону Эдуарда Рэндолфа (в

жестоких и измученных чертах которого, как почудилось всем в этот момент, изобразилась крайняя степень ужаса), он нацарапал на бумаге нетвердым