Современная датская новелла

В дверь постучали, наконец-то Кьель! Андерс подтянулся на ремне и крикнул:

— Заходи!

— Все лежишь, Андерс? — спросил Кьель, когда они поздоровались. — Болеть-то не болеешь, поди?

— С чего это мне болеть! Ничего у меня не болит. А вот лежишь да смерти ждешь. Болеть — да я и дня за всю жизнь не баливал. А что люди хворобой зовут, так то все больше лень одна да притворство. И то сказать, Кьель, обленился нынче народ. Им бы спать до полудня, а с полудня до вечера. Когда мы с тобой молодые были, так все иначе велось.

— Твоя правда, — буркнул Кьель голосом, прозвучавшим так, точно он шел из колодца. — И не поймешь, как они себя прокормить ухитряются.

— Надо бы справить нам поесть, — сказал Андерс. — А что, Кьелюшка, хозяйку ты мою не видал?

— Видал, — ответил Кьель. — Сказала, сей минут принесет яичницу с салом. И то дело — я ведь горло промочить принес. Ты, чай, не такой слабый, чтобы не пить.

— Скажешь еще! — сказал Андерс, ласково поглядев на бутылку. — Я так думаю, что от водки здоровье крепче. То-то мы с тобой и дожили до таких годов, что смолоду свое хватили. А молодежь пошла — одно слово, заморыши! Водку пить и то не годятся.

— И страсть какая дорогая стала! В наше время по-другому было, — сказал Кьель. — Помнишь, как ты со мной наперегонки с базару ехал? А я все равно первый вышел.

— А как же! Ты меня в канаву завалил, ключица у меня тогда сломалась. Ладно еще, шею не сломал, — засмеялся Андерс. — А я все ж таки припек тебя потом на суде. Пришлось тебе телегу мне починять. И много же мы с тобой судились — что правда, то правда.

Вошла хозяйка с яичницей и стала потчевать стариков. Пока она была в горнице, они молчали. Выпили молча по нескольку стопок, а когда она принесла кофе, Кьель крепко подлил водки в обе чашки.

— Вот это по-нашему! — сказал оживившийся Андерс. — Сразу чуешь, как тепло по всему телу идет. Лучше всякого лекарства, потому как такое лечение нам от природы указано. На всей земле нет такого народа, который бы водку гнать не научился. Дикие и те выучились.

— Ты завсегда был шибко грамотный, — сказал Кьель.

— Да в этом уж тебе со мною не тягаться было, — ответил довольный Андерс. — Зато и силищи у тебя было! Помнишь, как ты меня раз отделал, домой-то на карачках добирался. А я обратно на тебя судом, за насилие, и пришлось тебе целую кучу денег штрафу заплатить.

— Да ведь оплеухи-то того стоили, — премило улыбнулся Кьель. — А как с тобой иначе-то. И уж признайся, отступился ты все ж таки от межи.

— Так-то оно так, да ты ведь заехал пахать на мое поле, — сказал Андерс. — Да еще скотину на моей земле пас.

— Тот участок теперь мой стал, — отрезал Кьель.

— А суд мою сторону взял, — заявил Андерс.

— А дорожные-то права я тогда получил, а не ты, — улыбнулся Кьель. — Адвокат был у меня больно башковитый.

— Да что и говорить. Я тогда чуть ума не решился. Теперь-то уж могу тебе сказать, подумывал я тогда, не пустить ли тебе красного петушка в сарай. Да ведь ты все так хитро застраховал, что только удружил бы тебе.

— А жалко, не пустил, — сказал Кьель. — Уж тогда-то я упек бы тебя в каталажку.

— А вот и не пришлось-таки порадоваться! — торжествовал Андерс. — А помнишь, как я пристрелил твоего пса за то, что по моей земле рыскал?

— Помню. Крепко я тогда осерчал, — сказал Кьель и нахмурил брови. — Кабы не жена, взял бы я ружьецо да и всадил бы тебе дроби в брюхо. И поделом бы тебе. Да она ревела и слезно молила смилостивиться. Против баб разве устоишь, куда там. Зато я не дал выбрать тебя в управление маслобойни!

— А я не дал выбрать тебя в приходский совет, — засмеялся Андерс. — Да, славные были времена, право же, славные! Воевали мы с тобой не на живот, а на смерть. А теперь что за время нам с тобой пришло?

Кьель грустно покачал головой и снова налил чашки. Нет, и вправду добрые были времена. В старину люди знали, что мужик должен стоять на своем праве. А теперь шапку ломают друг перед дружкой, ровно городские, и ни тебе друзья, ни враги.

— Это все оттого, что мало водки пьют, — рассудил Андерс. — От ней силы в крови прибывает. Погляди-ка на сынов наших. Получили они от отцов по собственному выделу, люди небось думали, мол, покажут нам, старикам, как надо семейную вражду поддерживать. А они сходятся промеж собой да языки чешут этак по-приятельски за кофейком. Худо растили мы детей, Кьелюшка!

— Ну я-то все, что мог, делал. Учил своих ребят держаться от тебя и от твоих подальше, — сказал Кьель.

— А я, по-твому, не то же проповедывал? — сказал Андерс. — Да только не стало ведь у молодых никакого почтения к старикам. Вот нам бы так супротив родителей пойти. Что бы, как ты думаешь, вышло?

— Со двора бы прогнали, — ответил Кьель.

— А нынче времена пошли нежные, — сказал Андерс. — Забыли люди старый завет: «Чти отца твоего и матерь твою». А как по-твоему, не столковались они уже о дорожных-то правах, из-за которых мы столько годов судились? Тогда, выходит, и мы с тобой могли бы помириться.

— Ни в жисть, потому как уважаем себя, — ответил Кьель. — Молодые-то забыли, что нужно стоять на своем праве. Ну вот и пошли на мировую. Да, как тут не пожалеть, что хозяйство им отдал!

— Теперь уже поздно! — вздохнул Андерс.

— Надо бы попридержать нам купчие-то. Глядишь, и на мировую не пошли бы.

— Задним-то умом всяк крепок, — сказал Андерс. — А ведь и то сказать, долго-то мы не заживемся. Прямо видать, как жизнь уходит. А смерть, она на своем праве стоит.

Так вот и сидели они, судача о старинной вражде и давних спорах, и оба сходились на том, что только в старые годы и жить стоило. Наконец бутылка опустела, и Кьель собрался уходить.

— Не застанешь ты меня, поди, в живых-то, как опять-то придешь, — сказал Андерс.

— Тошнехонько мне тогда будет, — сказал Кьель.

— Не век же нам жить, придет и наш черед, — сказал Андерс. — К осени, поди, помру, такая у меня думка.

— Как же я-то без тебя, Андерс? — сказал Кьель. — Ведь славные были у нас с тобой дела в наше-то время.

— Славные, — согласился Андерс. — Да ведь окромя нас с тобой никто про то, чай, и не помнит. Прежде-то вся округа только и говорила, что о наших спорах да драках. А теперь состарились и ни на что не годны стали, вот и выходит, помирать пора…

Старый Кьель отшагал две мили домой, сурово взглядывая на каждого встречного. Спал с лица Андерс и, видать, долго не протянет. У Кьеля сердце щемило, точно теряет он лучшего друга. Ибо можно ненавидеть человека так глубоко, что он становится как бы частью тебя самого, и белый свет не мил будет, когда его не станет.

Мартин А. Хансен

Праздник жатвы

_{Перевод Е. Суриц}

Под самый Михайлов день, тому уж много лет, на один зеландский хутор заявилась смерть, вломилась в шумное веселье большого дома и жестоко оборвала праздник. И не один год потом висела мрачная тень над соломенными крышами и фруктовым садом. Те, у кого зоркий глаз, видели эту тень. Теперь все позабыто. Сами хозяева, их гости и челядь давно ушли в ту страну, куда отправилась безвинная жертва, столь же мало чаявшая от жизни, как и подававшая надежд. Проживи бедняга подольше, он бы, пожалуй, почти не оставил следа, а вот страшную его кончину, когда улегся переполох, стали пережевывать и смаковать, как смакуют всякую беду, пока не позабудут.

Тем вечером в главном доме сияли все оконца, но свет едва пробивался к дальним углам сырого сада сквозь сентябрьский туман и тьму, равную чернотой со свежей вспашкой. В клубах пара по кухне метались женщины и гремели чугунами и тарелками. Хозяйка переходила из комнаты в комнату, шурша черным шелком нарядного платья и закатав рукава на сильных руках. Стул ее за женским столом почти все время пустовал, и она то и дело вскакивала и, не стирая с пальцев сала и маринада, спешила на кухню по длинным переходам, гонимая хозяйственной тревогой, что пуще страхов роженицы. Пробегая мимо тесной, затхлой людской, едва освещенной двумя свечами, она всякий раз кричала, чтоб ели и пили побольше.