Современная датская новелла

Но это не помогло. До поднятия занавеса оставалось четверть часа. Он сидел в режиссерской и чувствовал себя по-прежнему чертовски плохо. Живот вздулся, во рту кислый вкус таблеток. Он схватил стоявшую на столе бутылку с зеленой жидкостью для волос и сделал глоток. Толстый, неповоротливый язык горел как в огне, жидкость отдавала жиром и духами. Это все оттого, что он немного посидел, нельзя ему сидеть. Он вскочил, резким движением снял рубашку через голову, сбросил брюки, манишку надел прямо на потную шерстяную нижнюю рубашку. Стоя перед зеркалом, завязал на шее белый галстук, манишка колом стояла над его огромным животом с белой нездоровой кожей. Холодная, вялая кожа, а под ней словно огонь. Он сделал еще глоток из пахнущей духами бутылки, вылил остаток на волосы, на лицо, на тело, чтобы отбить запах пота. Надел фрачные брюки, белую жилетку, фрак с шелковыми отворотами и, наконец, лаковые ботинки. Готово! С лестницы, ведущей в актерские уборные, послышался глухой голос Леопольда Хардера: «Бертельсен! Бертельсен здесь?» «Здесь!» — отозвался Бертельсен и вышел, щуря глаза от слепящего освещения на сцене. Он шел, как бык, выставив вперед толстую шею. Нет, он взял авансом не семь, а девять сотен. Письма накапливались и мучили его, как насекомые, письма об алиментах, письма от судебных инстанций: «Вам надлежит явиться…» Где-то промелькнул, блеснул на свету шлем пожарного. Может быть, двое полицейских будут ждать его у выхода после спектакля, как это уже было в Рандерсе. Тогда Хардер его выручил, а что теперь? Неизбежное подступало все ближе. Раньше он всегда знал, что у него еще несколько дней в запасе, а теперь с ужасом ждал, что будет, когда опустится занавес. Порылся в карманах, ища список реквизита, вытащил какие-то бумажки, записку. Прошло несколько секунд, пока вспомнил, что это средство от пота ног дала какая-то девушка в Колдинге.

Леопольд Хардер, директор театра, стоял на верхней ступени лестницы в позе принца из пьесы «Это было однажды». Увидев Бертельсена, он стал медленно спускаться, очень медленно, не сгибая туловища: он носил корсет. Собственно, без особой нужды, у него была обычная фигура, но ему нравилось ощущение подтянутости. Его тонкая талия и широкие бедра, выступавшие из разреза фрака, как бы говорили: «Voila». Ему льстило, когда на него смотрели и говорили о его женственности. Он сам говорил об этом всего несколько часов назад, сидя в купе с Ларсеном-Победителем и фру Андре. Он сказал об одном молодом человеке, которого звали Вилли Спет: «Прекрасен как мечта!», сказал, закрыв глаза и как бы наслаждаясь вкусом слова, подобно тому как дегустатор, сделав глоток вина, долго держит его во рту. После этой фразы в купе воцарилось неприятное молчание. Несколько сгоревших спичек и кучка пепла от сигарет прыгали по полу в такт движению поезда. Стояла удушающая жара, окно было закрыто, его закрыл Леопольд Хардер, ссылаясь на больное горло. Ларсен-Победитель и фру Андре надеялись побыть в купе вдвоем, но он навязал им свое присутствие, закрыл окно и сказал: «Он прекрасен как мечта!»

А теперь он спускался с лестницы, изнеженный, затянутый в корсет, и все-таки именно он командовал быком Бертельсеном, который стоял внизу на сцене, выставив вперед голову, как бы для удара. От Бертельсена пахло потом, вульгарными женщинами, дешевыми духами, он олицетворял мужскую силу.

Хардер прошелся с ним по сцене, говоря одобрительно, намеренно одобрительно: «Мило… прелестно… Вы знаете свое дело, Бертельсен. Жаль, что нам придется расстаться, Бертельсен… Но раз вы не можете перестать пить, Бертельсен…» Бертельсен промямлил что-то, он перестанет, он обещает. Но Хардер уже стоял у щелочки в занавесе спиной к нему и говорил: «Нет, милый Бертельсен, я от вас уже отказался». Он произнес это дружелюбно, легко, но почувствовал ненависть Бертельсена, как щекочущее прикосновение к спине, как ожидание, что в него вонзится пара рогов. Но рога не вонзились. Бертельсен не сказал ничего из того, что он обычно говорил в запальчивости. Леопольд улыбался и ждал ответа. Ответа не последовало, и он был доволен. Он даже забыл о Бертельсене, глядя в зрительный зал.

Вилли Спета там не было, и это, пожалуй, тоже было хорошо. Ведь словами «он прекрасен как мечта» совсем не все было сказано. Хардер и не думал, что он прекрасен как мечта, все было гораздо сложнее. Много дней Вилли Спет следовал за труппой из города в город, но Хардер упорно отказывался его принять. И только вчера после спектакля они встретились в гостинице. Началось с того, что Вилли расхвалил спектакль и Леопольда Хардера в роли Гастона. Это было изумительно, гениально. Громкие слова. А эти громкие слова перешли в другие громкие слова: «Я плачу кровавыми слезами, думая о том, как ты со мной поступаешь». Это Вилли прокричал в номере гостиницы, и Леопольд Хардер не остановил его, хотя вентиляция в стене выходила в комнату фру Андре. И только когда Вилли заговорил о двухстах кронах, он отвел его подальше от этой стены и попросил говорить шепотом. Они стояли и шепотом торговались из-за денег, а когда Вилли ушел, Хардер тихонько закрыл дверь, и Вилли на цыпочках крался по коридору, к выходу. Никто не должен был слышать его шагов. Сцена разыгралась сильная, и зачем людям знать, что дело идет всего-навсего о двухстах кронах. Сам Леопольд Хардер не хотел так думать. После ухода Вилли он взял французскую пьесу и начал читать ее вслух на разные голоса. А сегодня в купе поезда он говорил намеками и, прикрыв глаза, объявил, что Вилли прекрасен как мечта.

Вилли Спет получил не двести, а сто крон и исчез. Сегодня в театре его не было. Это и удача, и нет. Леопольд Хардер все же был, может быть, несколько разочарован. Во всяком случае, он с ненавистью смотрел на молодую пару в одном из первых рядов. Он никогда раньше не видел этих молодых людей и никогда больше их не увидит, но он ненавидел их в это короткое мгновение за то, что они сидели с таким идиотски влюбленным видом и делали друг другу глазки.

В то же самое мгновение молодая девушка бросила взгляд на щелочку в занавесе и увидела таинственно блестевший глаз. Может быть, глаз Армана? «Посмотри», — шепнула она своему спутнику. Она фыркала и шептала ему что-то, а потом сделала насмешливую гримаску, резким движением сняла кольцо и постучала пальцами по своему круглому колену, чтобы он видел, что кольца нет. Он неуклюже надел ей кольцо на палец. Кольца он купил сегодня, 28 ноября. Четыре дня они были в ссоре, а сегодня он вдруг принес кольца с красиво выгравированными именами — Кис и Йорген. Она была одна дома, когда он пришел, сначала она поплакала, а когда ее мать вернулась, у обоих были кольца на руках, а у нее — большое красное пятно на шее. Других отметин не было видно, и прическа была в порядке.

Скоро потушат свет, и его рука тихонько обнимет ее, она взглянет на него строго, сознавая свою власть над ним. Но при свете ее руки и ноги беспрестанно двигались, она не могла усидеть спокойно. «Послушай!» — снова сказала она и опять прыснула от смеха, на этот раз из-за того, что говорили сзади.

А сзади сидели муж с женой, ей показалось смешным, что они говорят о венском кренделе. Они пошли на «Даму с камелиями», потому что видели эту пьесу четырнадцать лет назад. Тогда жена плакала, да и он едва удержался от слез. Но теперь оба сидели как палку проглотили, выставив вперед тяжелые животы, говорили сухо, отрывисто, не глядя друг на друга. Она купила крендель к вечернему кофе, а он считал, что нужно было купить после спектакля, чтобы крендель был горячим. Она утверждала, что не успела бы, а он тыкал пальцем в программу — спектакль кончается около 22,45, а кондитерская закрывается в 23. Он вдруг вышел из себя и раскапризничался, как маленький мальчик. «Ну, Ханс, я разогрею его в плите». — «Ладно». Он успокоился, не стоит больше об этом говорить. Его рука легла на ее руку. Но он не смотрел на нее. Прямо перед ним сидела молодая девушка с матово-белой спиной, покрытой легким светлым пушком, под кожей проступали позвонки, девушка была в беспрестанном движении. Он ощущал сухость и горький вкус во рту, и зачем только он позволил притащить себя на «Даму с камелиями»? Но тут жена положила ему в руку пакетик, красный пакетик с леденцами. Он сунул несколько леденцов в рот, стал жадно сосать, настроение поднялось. «Слушай!» — шепнула жена и кивнула на сцену, грызя леденцы. Он кивнул в ответ. За занавесом послышался долгий дребезжащий звонок, сигнал. Свет потух.