Современная филиппинская новелла (60-70 годы)

Но дом вдруг охватывает пламя. Вместе с домом сейчас сгорит и красивая мебель. Он бежит, кричит, зовет на помощь: «Гасите огонь! Гасите огонь!» Он уже задыхается от крика: «Погасите огонь!..»

— Обет! Обет! Обет, проснись!

Мать трясет его. В комнате зажигают свет.

— Не спи на спине, плохое будет сниться, — говорят ему.

Вот уже несколько дней, как Фермин не ходит в школу, и Обет испытывает непривычную грусть. Ему не с кем говорить о плотницком деле. Но что еще хуже, ему не с кем ходить на стройку и в мебельную мастерскую.

Как-то под вечер он один отправился туда, где работал отец Фермина. Тот сразу его узнал.

— Ты не Обет ли, одноклассник Фермина?

— Да, его с понедельника нет в школе, — ответил Обет.

Столяр смотрел на него, ласково улыбаясь.

— Дома некому быть, кроме Фермина. Его сестренка заболела, с ней надо сидеть. А мать на рынке торгует. Ты бы сходил навестил его.

Именно этого и хотелось Обету, но он не знал, как добраться до дома своего друга. Он позвал с собой мальчика из их класса.

Нельзя сказать, чтобы дорога к дому Фермина была особенно грязной. Несмотря на рытвины, видневшиеся там и сям, на разбросанные кое-где помятые, ржавые консервные банки, на обрывки грязной бумаги, все же в сравнении с другими улицами ее можно было даже назвать чистой.

Дом стоял в конце улицы, в одном ряду со старыми доходными домами. Как и другие в этом районе, он был двухэтажный, с тремя выходившими на улицу дверями. Зеленая краска на нем выцвела и была едва различимой. Окна верхнего этажа красовались разбитыми или треснувшими стеклами.

Из средней двери, едва увидев их, выбежал Фермин.

— Что-нибудь случилось? Учитель рассердился? — вырвался у него удивленный возглас.

— Да нет, мы пришли поиграть с тобой, — ответил Обет.

— Тогда пойдем к нам. Входите. Мамы нет, с сестренкой некому оставаться. Она болеет.

Ребята вошли. Перед ними во всем убожестве предстало внутреннее помещение: несколько хромых, искалеченных временем стульев, голый, без скатерти, стол, ветхий шкаф с обломком зеркала.

В углу, рядом с пустой горкой для посуды, расстеленная на полу циновка служила постелью больной девочке.

— Во что будем играть? — спросил Фермин.

— Во что хочешь. Только так, чтобы не будить твою сестренку, — ответил пришедший с Обетом мальчик.

Они недолго успели пробыть одни в комнате — в дверь протиснулась жирная женщина со злым лицом.

— Мальчик, где твоя мама? — спросила она.

— Нет ее, на рынке.

— А папа?

— На работе еще.

— Вот что, — продолжала женщина. — Вы уже четыре месяца не платите. Скажи отцу, что, если не заплатит, вам лучше собирать пожитки.

Женщина ушла.

— Кто это? — спросил Обет.

— Хозяйка. Собирает плату.

— Это не ваш дом?

Обет был поражен. Фермин отрицательно покачал головой. Обет снова огляделся вокруг. Он гнал из памяти злое лицо толстой женщины.

— Ну давайте играть, — позвал Фермин.

Обет взглянул на него с каким-то отчуждением.

— Ты знаешь, мы лучше пойдем. А то наши искать меня будут.

На обратном пути Обета неотступно преследовали воспоминания об искалеченных временем стульях, о голом, без скатерти, столе, о ветхом шкафе с обломком зеркала… А где же красивая мебель, которую мастерит отец Фермина? В памяти упорно возникало злое лицо жирной женщины, собиравшей квартирную плату. Так у них нет своего дома? А как же те красивые дома, что строит брат Фермина?

Они уже подходили к столбу напротив мебельной мастерской. Скрежет пилы по дереву резал слух. Барабанил по перепонкам стук молотка. Жалобно звучал рубанок, выравнивая поверхность распластанной доски.

Да… Когда Фермин вернется в школу, у Обета будет о чем его расспросить.

Рохелио Л. Ордоньес

КРОВЬ ШТРЕЙКБРЕХЕРА

Оглушительный, не прерываемый ни на секунду шум станков казался Мандо предсмертным воплем ткацкой фабрики. Этот шум о чем-то кричал ему в уши, чего-то настойчиво требовал от него — точно так же, как и лихорадочное биение его сердца, обильный пот, заливающий его лоб, и жар, постепенно проникающий в его кровь. И еще часы — огромные часы, которые, словно широко раскрытый глаз, следили за каждым уголком этой тюрьмы станков: ему казалось, они смотрели прямо на него.

— Друзья… уже скоро! — неожиданно взмыл ввысь голос, покрывший шум станков.

— Мы готовы! — раздались ответные крики.

— Кто против? — властно спросил голос.

— Никого! — прогремело под сводами цеха.

Мандо поднял голову. Лица его товарищей были тверды и решительны. На лицах отражались чувства этих людей: страсть, готовность к борьбе, революционный пыл. В их глазах он видел несгибаемую волю и железную стойкость. Однако сам он испытывал совсем другие чувства, непохожие на эти.

Непрерывно грохочут станки. Ползут бесконечные ленты ткани. Еле-еле движется минутная стрелка на часах. Рабочие испытующе поглядывают в сторону Мандо. А он мучительно размышляет. Его одолевают мысли, которые еще недавно казались бредовыми. Он старается отделаться от них, гонит их от себя, но они возвращаются. Голова гудит…

Постепенно шум станков начинает стихать — он напоминает теперь хриплый стон умирающего. Наконец наступила минута, когда только один станок нарушает тишину — станок Мандо.

Он знал, почему остановились станки. Он знал даже, который час, хотя и не взглянул на циферблат: ровно половина третьего. Этого часа ждали все. Готовился к нему и Мандо.

Мандо огляделся. Рабочие по одному покидают свои места, как если бы наступил конец смены. И каждый, уходя, вопросительно смотрит на Мандо.

— Эй, приятель! У тебя твердолобая башка! — крикнул ему Кадьо, руководитель стачки, к которой они давно готовились. — Ты против всех нас? Пеняй потом на себя!

На миг Мандо растерялся: неужели они все-таки решились? Но потом вдруг сообразил, что их волю, которая так долго вызревала и которая теперь сверкала в их взглядах и отпечаталась на их лицах, — эту волю теперь не сломить!

Кто-то тронул его за плечо. Он обернулся — перед ним стоял директор фабрики. Мандо выключил станок.

— Ты не с ними? — спросил директор.

— Я не хочу, чтобы мои дети голодали.

— Значит, ты будешь работать?

— Я не могу не работать. В семье я единственный кормилец.

Директор одобрительно кивнул. Конечно, он — Мандо — нужен фабрике. Если остановятся все станки, остановится и фабрика. И тогда многие потеряют работу: закройщики, катальщики, красильщики и даже кладовщики. Пройдет несколько месяцев — и хозяин потеряет бешеные деньги!

— Вот и продолжай работать, — сказал директор. — Я буду платить тебе на пятьдесят песо больше. Даже когда забастовка кончится. Только выполняй норму: пятьдесят ярдов ежедневно. Тогда у нас на складе останется достаточно ткани: пусть забастовка продлится хоть два месяца, заказчики не застанут нас врасплох.

И вновь загрохотал станок Мандо — один во всем цехе. Казалось, он издевается над тишиной. Он словно кричит о желании работать, работать, работать. В такт биению сердца Мандо он как бы выкрикивает: жить… жить… жить… И Мандо покоряется этому крику. Станок подчинил его волю своей. И только часы… Его охватывает тревога всякий раз, когда он смотрит на них. Тогда он вспоминает выжидательные взгляды товарищей по работе, их мускулистые руки, готовые обрушить на него сдерживаемый гнев. И еще ему вспоминается острый язык Кадьо.

— Кровососы! — сказал однажды Кадьо после смены. — Заказов много — вот они и заставляют нас работать и сверхурочно, и по воскресеньям, неделями домой не отпускают, да еще штрафами душат…

— А что мы можем поделать? — прервал его один из рабочих. — Ты же знаешь, как трудно нынче найти работу.

Кадьо сплюнул.