Красный пояс

— Tu vas tomber…^[3]

Она смотрела из проема, пленительно подсвеченная спальней. Сжимая горлышко текилы, другой рукой она держалась о косяк. Длинные ноги скрещены, чулки натянуты, под сеточкой и кружевами пояса обильное гнездо, которое чернело и мерцало — Бог один знает, как меня туда влекло. Но дистанция между нами увеличивалась.

— Лучше вернись…

— Communisme, — ответил я, — cа me casse les coullies!

Мол, разбивает яйца.

Правой взялся за перила лоджии за бетонной переборкой. Окна у ювелира были зашторены, но сквозили светом телевизора. Опережая его пистолет, я продвигался вправо, вставляя-вынимая ноги между перилами с максимальной частотой. Скорей, за переборку!

С огромным облегчением я перевалился к себе и только тут заметил, что все покрылось пленкой инея. Зима, господа. Во Франции декабрь.

Апельсиновое деревце, кресло. Я подошел к двери, толкнул и засмеялся. И дверь, и окно с параноидальным тщанием собственноручно закрыты изнутри. За стеклом спала дочь, я видел ее в свете луны. Она спала одетой. В вельветовом комбинезончике того типа, который во времена гражданской войны в Испании именовался «моно» (откуда это в голове?). Банка с недоеденным равиоли ждала ее на завтрак в холодильнике. Сплющив лоб, я смотрел на безмятежный сон прелестного ребенка, которому будущее грозило травмой развода.

Потом я сел на кресло и почувствовал себя на сцене Opera comique. Кончился современный водевильчик, в котором главная роль досталась мне. Что ж, смейтесь, парижане!

Звезды мерцали, луна озаряла холмы, застроенные жилым бетоном, у подножия из темноты проступала своей розой католическая церковь, под газовым излучением сияла крутая улочка, по которой завтра утром вести дочь за горизонт, в невидимую отсюда школу. Давно ли сам был сыном? Звоночком, бля, родным. Воробышком, которому на ночь обещалось:

Время настанет, и соколом ясным

Вылетишь ты из гнезда…

Что-то еще там было. Ну как же, как же можно забыть!

Сил тебе даст и дорогу укажет

Сталин своею рукой…

Я застегнул пуговку на горле, натянул на стриженый затылок воротник рубахи. Влез с ногами на этот аскетичный трон. Вельветовая мотня еще удерживала тепло. Устраиваясь со всем возможным в позиции зародыша комфортом, я затылком чувствовал то астурийское долото Тридцать Седьмого года, или какие у них там были инструменты… Ах! Прямые, честные, простые, темные… все было предсказано задолго до первой крови — и неизбежность заражения, и то, что лет через сто и сто миллионов потерянных голов с лица мира сего этот вирус сойдет всенепременно.

Так оно и будет. Только под ликующие звуки фанфар грядущий парад всеобщего исцеления начнется без нас, Анжелик…

Горло сдавило, чужие огни пустили влажные лучики. Поспешно я зачерствел лицом

И не было слез, камарадас.

Просто поелозил макушкой по гербу бывшей родины, закрыл глаза и начал ждать рассвета.

Сергей Юрьенен (Serge Iourienen) родился в 1948 году. Последние двадцать пять лет живет в Западной Европе (Париж, Мюнхен, Прага). Автор многочисленных романов («Вольный стрелок», «Нарушитель границы», «Союз сердец: разбитый наш роман» и др.), книги рассказов «По пути к дому», «Скорый в Петербург». Переведен на несколько европейских языков. В «Неве» печатается впервые.

notes

1

«Большие тити» (англ.).

2

Я русский писатель! (англ.)

3

Сейчас ты упадешь (фр.)