Барабаны пустыни

Взгляд Салема застыл на потолке, но мне казалось, что в них мольба о прощении за испорченный праздник.

С того дня каждый год праздник для нашей семьи тонул в слезах. Зеленый сундук с желтыми медными украшениями был заперт навечно. Ключ от него спрятался в складках старой накидки матери, а в его умолкнувшем пустом чреве печально покоился праздничный костюм Салема.

Все, что в ту ночь осталось нам от Салема, — это его старая, засаленная сумка серого цвета. Его одежда пропиталась запахом рыбы, а в доме застоялся воздух бушующего моря. Остекленевшие глаза Салема, каждая морщинка на его лице и раздувшийся, словно вздыбленная волна, живот, казалось, просили нас о чем-то.

Все мы ощущали присутствие Салема, и его сумка не покидала своего дальнего угла, рядом с дверью, в течение всех праздничных дней… Шум моря доносится до меня из этого прошлого, как что-то темно-зеленое, похожее на ту траву, что прилипла к ногам Салема. Морские волны вызывают в моей памяти его раздувшийся живот, а рыбацкие лодки кажутся ненасытными плавающими могилами, несущими в себе мертвецов и ищущими новых жертв.

Месяц спустя после смерти Салема я почувствовал, что мать как-то выжидающе смотрит на меня. Мой костюм и одежда малыша, грязные, по-прежнему валялись в углу… Зеленый сундук тяжело вздыхал в мертвой тишине дома, и звонкий колокольчик, как всегда, охранял его по ночам. Наконец, вздохнув, старуха сказала мне:

— Мы много задолжали, Махмуд…

Тяжело шаркая, она сделала несколько шагов и снова взглянула на меня, точно сомневаясь, что я расслышал ее слова. Потом она подошла к тому месту, где лежала старая сумка, достала из нее сеть, иглу и остаток ниток и уселась в освещенном углу под окном зашивать огромные дыры в сети.

С того дня я сам испытал вкус моря. Морская волна лизала мне уши, мои соленые от пота и моря руки тянули сеть, чтобы добыть хлеб для старухи матери и моего младшего брата. Ни разу, однако, мне не довелось пережить того, что пережил Салем в ту праздничную ночь, когда он, наверное, мечтал достать под звон колокольчика свой костюм и надеть его утром на праздник.

Каждый раз наступающий праздник смотрел на меня блестящими глазами моей матери, плакавшей у зеленого сундука и не осмеливавшейся приоткрыть его. С того момента, как навсегда закрылись глаза Салема, мы больше не знали праздника!

Я старался не возвращаться домой в предпраздничную ночь. Я боялся, что эта ночь проглотит меня так же, как она проглотила несколько лет назад Салема. Все это время я носил костюм, который мне подарил когда-то Салем, и с каждым годом он становился мне все теснее и короче, так что из-под брюк выглядывали носки. Я смотрел, как в дни праздника младший брат надевает что-нибудь новое и идет к берегу моря, чтобы посвистеть там в свой игрушечный свисток, купить себе праздничную ашуру^[15] или же просто поболтать с другими детьми.

Какое-то непонятное мне чувство рождалось в моей душе и мешало мне присоединиться к всеобщему веселью. То ли это было вызвано слезами моей старухи матери, то ли позвякиванием колокольчика на старом сундуке.

И вот наступил этот вечер. Дыхание города становилось все жарче, смутная серая тень улеглась на морскую гладь, и люди начинали тихонько переговариваться в предвкушении праздника. Новая одежда малыша лежала рядом с сундуком, и его веселый простодушный взгляд украдкой скользил по ней сквозь полусон… Когда я перекинул через плечо старую сумку, до меня донесся приглушенный, с оттенком нерешительности голос матери:

— Значит, завтра праздник, а, Махмуд?

Я почувствовал, как сдавленный крик эхом отдается во всем теле. Голова кружилась, как перед сильной бурей. Моя рука замерла, так и не открыв дверь, и я увидел в темноте глаза Салема, устремленные на потолок и просившие прощения за испорченный праздник.

— Может быть… — она подыскивала в своем сердце самые нежные, полные любви слова. — Что ты наденешь, Махмуд?

У меня появилось смутное предчувствие, что я могу не вернуться… Я представил себе малыша, его новый серый костюм, бросил рассеянный взгляд на пол, потом посмотрел на потолок… В ушах у меня гулко шумели волны, и я уже ощущал, как дно лодки уходит у меня из-под ног, как меня, умирающего, несут на плечах… Но вот снова ее голос прорвался ко мне:

— Будь осторожен, сынок!

Эти слова матери звучали в моих ушах до тех пор, пока я вновь не раскрыл дверь нашего дома на рассвете и, уже засыпая, не услышал едва доносившийся голос Османа:

— Благополучия тебе, Хамида… Счастливого года!

В тот же миг меня сморил сон. Цепь невидимых волн, всплески рыб и дуновение морского ветра преследовали меня и во сне. Я очнулся в липком поту. До меня донесся скрежет ключа, поворачиваемого в замке старого сундука, глухое позвякивание охрипшего колокольчика. Пыль, лениво кружась, осыпалась с желтой меди, и в ней, желтея, отражались солнечные лучи. Мать доставала костюм Салема и стряхивала с него высохшие лепестки.

Она глухо бормотала что-то, поглядывая в мою сторону с лукавой улыбкой.

В стоявшем на огне чайнике закипала вода, и звук его маленького свистка, кружась по всему дому, доносился до меня. Явившаяся в наш дом надежда гнала прочь призраки прошлых скорбных лет. По-детски радуясь своей затее, мать раскладывала на стуле серые брюки, расстегивала пуговицы на белой рубашке. Потом она краем своей старой накидки протерла черные лакированные ботинки и сверху положила новые носки:

— Эй, соня, надень-ка этот костюм и благослови наш праздник…

Я почувствовал, как у меня перехватывает дыхание от нахлынувшей радости. Сдерживая слезы, я склонился к ее влажному от волнения лбу и тихо произнес:

— Счастливого года тебе, мама.

Невидимая волна счастья захлестнула нас, докатилась до зеленого сундука, и он улыбнулся всей своей желтой медью…

Перевод И. Дьякова.

Мухаммед Али Швейхиди

Выбор невесты

Итак, родители считают, что он уже взрослый. Плечи — шире, чем у отца. Особых успехов в учебе не достиг. Поэтому решено, что школу надо бросить и начинать строить свою жизнь, как это делает большинство молодежи квартала.

Он и сам ощущает, что вырос. Безделье надоело. Да и отец скуп до невозможности… Решил поискать какую-нибудь скромную писарскую работу в одном из учреждений. Нашел. С удовольствием ощутил, что теперь в кармане всегда есть несколько динаров.

* * *

А сейчас пришла мать и спросила, кого из девушек их квартала он выбрал бы себе в жены. Задумался, представил себе красавицу жену. Скромную, стесняющуюся собственной тени и в то же время уверенную наедине с мужем, непринужденно беседующую с ним, одетую в современное европейское платье. Огромные черные глаза, в глубину которых он погрузится, но которые немедленно занавесятся шторками ресниц, если столкнутся со взглядом чужого человека.

Вздохнул. Мать стоит рядом. Пытается прочесть его мысли. Ждет ответа. Ждет ответа и отец, растянувшийся на циновке в другой комнате.

— Выбрать жену? Пусть выберет аллах, мы же должны принять от него…

Мать улыбнулась.

— И все-таки, кого из девушек ты хотел бы видеть своей женой?

Он назвал имя. У матери округлились глаза.

— Да она же из семьи богачей! У нее аттестат зрелости и свидетельство об окончании дополнительного^[16] класса в этом году. Это значит, сынок, что за нее попросят калым не менее 1000 динаров. А если прибавить подарки и одежду невесте, то все это обойдется в 2000 динаров… Это в том случае, если ее родня согласится. Но откуда у нас такие деньги?!

Сын понимал, что мать права. Не желая более огорчать ее, попытался перевести все в шутку:

— В общем-то, все женщины одинаковы. Какая разница… Это я просто так. Я ведь уже говорил, что лучший выбор от аллаха.