Испытания

Вечером они заехали в универмаг, чтобы сделать кое-какие покупки. Аллочка не любила магазинной толчеи, да и неловкость чувствовала в том, что еще и замуж не вышла, а уже — по магазинам. Игорь Владимирович настоял — мягко, но решительно. И вот они ходили, вернее, пробирались по залам универмага, покупали ложки и вилки, скатерти, чашки — Игорь Владимирович за несколько лет, что жил бобылем после развода, почти ничем не обзавелся и теперь с азартом даже покупал разные разности, — видимо, это доставляло ему удовольствие. Постепенно Аллочке тоже передалось его настроение, и она выбирала какие-то цветочные вазы, бокалы, что-то еще (всего не упомнишь, но памятно то хмельное чувство: ах, как здорово безоглядно тратить деньги!), покупала такое, что совсем и не пригодилось в хозяйстве — так и завалялось ненужным хламом. Потом, усталые от возбуждения, радостно опустошенные, нагруженные свертками, они пробирались к выходу, выбирая малолюдные проходы, и каким-то путем зашли в ненужный им отдел спорттоваров. Аллочка шагала, уже не глядя на прилавки и полки. Игорь Владимирович балагурил совсем по-мальчишески и смеялся, потом вдруг устремился к прилавку, положил на него два пакета, чтобы освободить хоть одну руку, и что-то попросил у продавщицы. Когда Аллочка подошла, продавщица уже выписывала чек, а на прилавке лежали большие мотоочки с двухцветными стеклами.

— Это немецкие! Гриша давно хотел такие, редко бывают. — Игорь Владимирович радостно улыбался.

Аллочка снова почувствовала ревность, но ответила на его улыбку.

— Гигантский, беспримерный подвиг! — весело сказал он на улице. — Мы — герои! Я, кажется, года два не был здесь. — Он рассмеялся. — И в «Кавказском», наверное, не был лет пять.

— Ну, куда с этими вьюками? Нас примут за носильщиков с вокзала и не пустят, — стараясь попасть в тон, отозвалась Аллочка.

— Чепуха! Любой официант сразу поймет, что мы — герои. Мы, действительно, заслужили пир. — Темные глаза Игоря Владимировича блестели. Аллочка поняла, что возражать ему бесполезно, и с удовольствием подчинилась.

У подвальной двери «Кавказского», к которой вели три ступеньки вниз, никого не было, но за стеклом висела табличка: «Свободных мест нет». Швейцар, весь в золотых галунах, заложив руки за спину, с плохо скрытым торжественным злорадством и в то же время пренебрежительно поглядел на Аллочку, но, переведя взгляд на Игоря Владимировича, сразу же отодвинул засов на двери.

Швейцару не пришлось жалеть о своей доброте.

Свободные столики в зале были. Игорь Владимирович заказывал быстро, не заглядывая в меню. Официант понимал его с полуслова.

После похода по универмагу гудели ноги. Аллочка тихонько полусняла туфельки под столом, и стало совсем хорошо сидеть в этом темноватом, прокуренном зале. А Игорь Владимирович, когда официант принял заказ и отошел, достал из кармана пиджака плоскую коробку с очками, вынул их и стал рассматривать. Аллочка в гардеробе и не заметила, что он прихватил эту коробку с собой.

Он вертел очки так и сяк, смотрел на лампу через двухцветные стекла, глаза блестели, и было видно, что эти мотоциклетные консервы очень нравятся ему самому. Аллочка снова почувствовала ревность, опустив голову, спрятала лицо.

— Ну, молодцы, как делают, а! Ты посмотри, видишь, прокладка мягкая, чтобы пластмасса не прилегала ко лбу и пыль не попадала. — Он приложил очки к лицу. За голубовато-желтыми стеклами глаза совсем потемнели, казалось, они посажены еще глубже, лицо от этого посуровело, стало чужим. Аллочка сказала:

— Не идут тебе, огрубляют, лицо слишком интеллигентное.

Игорь Владимирович отнял очки от лица и рассмеялся.

— Ты знаешь, это моя беда. В молодости часто сталкивался с отказами, с недоверием: видимо, думали, что человек с такой физиономией не способен ни на что. Но Грише будет в самый раз. — Он еще раз любовно осмотрел очки и уложил в коробку.

— Ты и сам, вижу, не прочь пощеголять в них. Может, придешь так на лекцию? — скрывая насмешку, сказала Алла; упоминание о Григории раздражало.

— Ты пойми, ему никто в жизни ничего не дарил. У него нет ни одной вещи с воспоминаниями, с семейной историей. У меня тоже нет… Это может понять только человек, как и он, выросший без отца с матерью. Ну, как бы это объяснить?.. Со временем все зарубцовывается, сиротство чувствуешь только в детстве, когда видишь, что у других есть мать, отец… «Мама купила сандалии… Папа сделал флажок для демонстрации на праздник…» — Игорь Владимирович говорил проникновенно и тихо, и Аллочку удивил неожиданный переход от веселости к этой теме.

— Тебе было трудно, да? Те годы были вообще… — Аллочка осеклась: при своем женихе первое время она инстинктивно избегала разговоров о времени, которое могло как-то подчеркнуть их разницу в возрасте, — чутьем понимала, что это может уязвить Игоря Владимировича. И сейчас она с опаской взглянула жениху в лицо. Игорь Владимирович был рассеянно задумчив.

— Да как тебе сказать, сейчас за давностью кажется, что было не так уж и трудно. Понимаешь, тогда всем жилось не очень сладко. Обездоленность чувствуешь острее на фоне общего достатка и сытости. И вообще, хотя, может, это мне теперь так видится, те, двадцатые годы были временем особенной открытости и отзывчивости людей; человек, предвкушающий счастье, становится добрее. Детдомам и колониям ничего не жалели, отдавали последнее, а я был везучий тогда, бедовый. — Он смолк, о чем-то размышляя.

Аллочку пугала отчужденность его лица, оно казалось таким же суровым, как только что за двухцветными стеклами мотоциклетных очков. От сознания того, что у Игоря Владимировича позади длинная и трудная жизнь, в которой было столько всего (и женщины — много, наверное! — красивые), ощущение внутреннего душевного уюта вдруг исчезло. Она уже научилась ценить это свое обычное состояние. В редкие минуты, когда оно изменяло, Аллочка становилась неуверенной, тугодумной, могла сказать что-нибудь невпопад. Она вся сжалась внутренне, чтобы превозмочь это, вернуть ту Аллочку, которая нравилась самой себе и другим.

— Грише было, конечно, труднее, — сказал он.

— Почему ты так думаешь? — вырвалось у нее.

— Ну, ты же представляешь, что значит блокада. И девятилетний мальчишка — один, совсем один… Для вас — тогдашних детей — война обернулась только страшными лишениями. Мы, взрослые, хоть понимали, что это такое, но это был и большой моральный стимул, он помогал перенести многое.

— Я из первых лет войны почти ничего не помню. Помню только, ехали куда-то в деревянном вагоне, пить хотелось, малыши плакали, я свинкой заболела потом. Вот когда пошла в школу в деревне — помню, и учительницу помню, и ребят. А потом вернулись в Ленинград, словом, все смутно как-то. — Почему-то ей хотелось перевести разговор на что-нибудь другое, подальше от Григория, но не получалось.

— Конечно, ты была поменьше и с матерью, которая отгораживала тебя от всех тягот, старалась отгородить. А он уже все понимал, а рядом не было никого, кто проявил бы хоть чуть личной заботы о нем, — все было только коллективным. А в детстве, знаешь, как необходимо чувствовать, пусть не ласку, но хотя бы какое-то внимание взрослого человека лично к тебе. А потом, понимаешь, когда с самого начала сознательной жизни ты все время на людях, пусть даже таких же по возрасту, — ты лишаешься тайны. — Игорь Владимирович внимательно и вопросительно взглянул на Аллочку, проверяя, понимает ли она, о чем он говорит.

Аллочка кивнула сдержанно, хотя и не очень разобралась в том, что это за тайна. Игорь Владимирович, сразу разгадав ее недоумение, стал разъяснять:

— Ты помнишь себя в детстве? Были же какие-то фантазии, страхи. Как бы это объяснить… Когда Гарьке было шесть, то я заметил, что у него какие-то странные взаимоотношения со старым шкафом, который стоял в передней. Стал присматриваться, вижу, он как-то уж очень почтительно обходит этот шкаф и даже озирается испуганно, будто это что-то живое, а не старая деревяшка. Потом я засек его раз, когда он целился из ружья этому шкафу прямо в бок и сказал ему вроде испуганно: «Убьешь». Он посмотрел на меня, как на тихого идиота, но сделал вид, что принимает мою шутку, и только позже я как-то так подъехал к нему, и он выболтал, что шкаф вовсе и не шкаф, а только притворяется, а на самом деле он, шкаф, — Бумба и ходит по ночам играть в его игрушки. Кто этот Бумба — зверь или человек, — я так и не добился от него. Вот видишь, а он в то время уже читать умел. — Игорь Владимирович опять задумался, наблюдая, как ловко расставляет официант закуски, открывает бутылку с минеральной водой.