Испытания

Аллочка молча кивнула. Те гонки она помнила, помнила и то, что было после них, и теперь была уверена, что Игорь Владимирович ничего не знает об этом, не догадывается. А он продолжал:

— Ну, разве это поступок взрослого человека? Это же типичный мальчишка, которому до смерти хочется показать, что он — взрослый. И, знаешь, встреча с тобой для него была очень важным событием. Я ведь его успел изучить. У него не было даже тщеславия раньше, не было даже интереса к жизни, ко всему тому, что выходило за рамки его понимания. А тут он сразу переменился, стал думать, душа пробудилась. Он и ушел-то из-за тебя. Никогда не прощу себе, что сказал ему о наших отношениях эдак небрежно, с шуточками… На свадьбу приглашал. Надо было поговорить с парнем серьезно. А потом было уже поздно, замкнулся он. Насилу уговорил пойти работать к Аванесову. Там все-таки за ним глаз будет. Позже, я надеюсь, и отношения восстановятся. Учиться-то не бросит — упорный, да и честолюбие уже появилось… Словом, для меня очень важно, чтобы этот мальчишка стал серьезным конструктором, а для этого нужно стать душевно богатым, и если мы с тобой не поможем, то ему будет очень трудно. — Игорь Владимирович еще раз виновато посмотрел на Аллочку. — Ты уж не сердись, что завел этот нудный разговор, но меня что-то гложет с тех пор, как подписал его заявление.

Аллочка минуту молчала, благо пришел официант, сменил тарелки, ловко снял с шампуров шашлыки и удалился с легким поклоном. Аллочке стало ясно, что Игорь Владимирович ни о чем не догадывался, но не это сейчас заставило ее призадуматься. Что-то новое открылось ей в Игоре Владимировиче. Раньше он казался ей добрым, мягким, но чуть холодноватым человеком, и вот вдруг открылась эта боль за других. Но даже не она удивила Аллочку, а нечто другое, чему не сразу нашлось название.

Она думала всю ночь после ресторанного ужина, удивляясь, что не хочется спать, несмотря на усталость, и совсем не томясь бессонницей. Эта открытость заботам о других, эта способность соучастия в чужой судьбе была непонятна и привлекательна. Аллочка хорошо знала себя и понимала, что она не способна на такое. Не способен был и Григорий Яковлев — в этом она была почти уверена. Она старалась понять своего жениха, но на самом деле мысли ее были о себе. Она думала, что же мешает ей быть такой, как Игорь Владимирович? Вспоминая школьные годы, все эти девчоночьи дружбы, Аллочка ясно понимала, что никогда не испытывала такого проникновения в другое «я», никогда не ощущала потребности в самоотречении. Она дружила и поддерживала отношения до тех пор, пока нуждалась в них, и никогда не принимала в расчет чужие чувства.

И еще Аллочка ночью с какой-то беспощадностью поняла, что в истоке ее отношения к Игорю Владимировичу было не только искреннее чувство. Нет, не то чтобы это был банальный голый расчет, а ведь и Григорий нравился. (Ах, господи, ну это же совсем иначе!.. Иначе ли?) Но чего-то не хватало в Григории. Как раз того, что есть в Игоре Владимировиче… У Аллочки недостало смелости додумать эту мысль до конца. Она просто решила, что ей повезло. Игорь Владимирович — редкий человек, и нужно быть достойной его. И стало спокойно лежать в ночи с открытыми глазами, и представлять себе будущую жизнь, и с легким приятным сожалением думать об этой тесной комнате, с которой вот уже скоро придется расстаться: Игорь Владимирович сам предложил, чтобы мать жила вместе с ними, а значит, надо было менять его квартиру и эту комнату, чтобы съехаться, да и жить попросторнее… Так и пролежала Аллочка-невеста всю ночь с думами о приятном будущем, отгоняя страшноватую мысль о себе самой, мысль, которая — она понимала — уже стала знанием…

…Зав испытательной лабораторией Алла Кирилловна Синцова сидела за столом в своем кабинете, но не работалось ей сегодня, мысли вились беспорядочно, перескакивали с одного на другое. Хотела спуститься вниз, посмотреть, как механики гоняют шасси с новыми подвесками. Передумала, вспомнила, что нужно зайти в новую пристройку, где монтировали вибростенд, который с нетерпением ждали все. Стенд этот избавлял испытателей от тяжелой и долгой работы, он управлялся компьютером, программа моделировала условия трудных дорог: ухабы, частые выбоины, булыжные мостовые, поперечные лежневки, «гребенки», — за сорок восемь часов на вибростенде можно было «проехать» пятьдесят тысяч километров тяжелых дорог, на что обычно шофер-испытатель тратил много утомительных дней. Но на монтаж стенда Алла Кирилловна тоже не пошла — не хотелось вставать с привычного кресла. И еще больше не хотелось встречаться с людьми, отвечать улыбкой на улыбку, отшучиваться или говорить серьезно.

В институте Алла Кирилловна чувствовала себя уверенно. Лаборатория была одной из лучших, все работы выполнялись в срок, и вряд ли кто-нибудь думал, что она на особом положении как директорская жена. Но у Аллы Кирилловны уже выработалась привычка контролировать себя так, чтобы никому не дать повода к подобным мыслям. На людях она разговаривала с мужем сдержанно и коротко. Это давалось тем более легко, что в последние годы их отношения утратили трезвую сердечность, которая установилась сначала, — она куда-то исчезла, испарилась, как вино из плохо закрытой бутылки, оставив после себя почти неощутимый осадок сожаления. И теперь Аллу Кирилловну и Игоря Владимировича соединяла, пожалуй, только работа, привычная вежливая заботливость друг о друге да общий быт, который, впрочем, был совсем не обременителен для Аллы Кирилловны. Жизнь шла, как надежно отлаженная машина, и лишь изредка двигатель давал короткие, едва уловимые перебои. В первые годы семейной жизни они часто принимали гостей, вечерами собирались институтские преподаватели, приходил шумный, печально-веселый Аванесов с маленькой застенчивой женой, захаживал и Григорий.

Теперь в просторной квартире было тихо, только изредка надсадно кашляла мать, часто болевшая в последние годы. Алла Кирилловна и не заметила, когда установилась эта уже привычная тишина. Просто Аванесова перевели в Москву, в министерство, связи с преподавателями нарушились, когда Игорь Владимирович принял проектно-исследовательский институт. Да и не институт тогда это был, а просто старая ремонтная мастерская, в которую свезли те допотопные приборы, которые были у Игоря Владимировича с факультетской лаборатории. Институт рос медленно и трудно, Алла Кирилловна первый год сама была и толкачом, и стройконтролером, спорила с подрядчиками, добивалась у проектировщиков изменений планировок, потому что за время строительства корпусов кое-что из запланированного оборудования перестали уже выпускать, а новое требовало иных помещений. — Суматошное было время, нервное, но вспоминалось с теплотой. Потому что на ее глазах строились эти тяжеловатые, силикатного кирпича здания, на ее глазах в еще не оштукатуренных лабораториях бетонировали фундаменты и устанавливали стенды и приборы, стеклили огромные окна, настилали линолеум и красили двери. Этот проектно-исследовательский институт был как бы частью ее жизни: для того чтобы он предстал в теперешнем виде, пришлось потратить несколько лет, может быть, лучших лет Аллы Кирилловны, и не только ее.

Правда, было их тогда совсем немного, всего четверо младших научных сотрудников и директор. И, конечно, Игорь Владимирович потрудился больше всех… Может быть, в те дни Алла Кирилловна и была по-настоящему влюблена в своего мужа. Игорю Владимировичу тогда исполнилось сорок пять, но ей казалось, что он стал лишь моложе. Сухощавый, стремительный, с непокрытой головой, он появлялся в разных концах обширной стройплощадки в своем сером коротком плаще, подчеркивавшем стройную фигуру, шутил с каменщиками и монтажниками, что-то подолгу рассказывал прорабам, слушавшим внимательно и завороженно. И ему удалось невозможное: к зиме строители полностью сдали первый этаж инженерного корпуса, так что инженеры и художники-конструкторы могли начать работу.

И они появились. В городе, где было совсем немного специалистов по автомобилестроению, Игорь Владимирович умел находить нужных людей. И, конечно, одним из первых был приглашен Григорий Яковлев, работавший тогда инженером-испытателем на карбюраторном заводе. Что-то внутри сопротивлялось, когда Алла Кирилловна узнала о намерении мужа, но вслух возражать не стала, да и понимала: не следует.